Зрелость - Симона де Бовуар

В течение трех дней мы бродили по земле Олимпии среди гигантских цилиндрических оснований сокрушенных колонн; эти умиротворяющие руины произвели на нас менее сильное впечатление, чем Делос и Дельфы. Ночью мы спали на склоне невысокой горы Кронион под сенью сосен; в изголовье мы поставили горящие зеленоватые ароматичесике свечи, надеясь, что они защитят нас от мошкары; мы надели пижамы и завернулись в одеяла; вдруг в тишине раздались проклятия: это Сартр скатился по сосновым иголкам вниз по склону. Он поднимался, царапая ноги. Чуть позже я услышала шаги и увидела свет карманного фонаря: «симпатичный верзила» и его группа спали в нескольких метрах над нами; мы заметили их в деревне, все такие же веселые, они пили под сенью зеленых сводов какого-то частного сада.

Днем все пылало, передвигаться можно было только утром и вечером. В Андрицену мы отправились в пять часов вечера; в тростниках мы столкнулись с двумя молодыми англичанами, возвращавшимися оттуда: у них был гид, а вещи вез осел; сколько претензий, подумали мы. И легли спать под деревом, а на рассвете снова тронулись в путь. По нашим расчетам, где-то около десяти часов, до наступления большой жары, мы должны были добраться до отеля господина Кристопулоса, которого нахваливала нам Жеже. «Гид Блё» не предупреждал о трудностях перехода через Алфей. По сути, эта река была гидрой с бесчисленными рукавами, в которые погружаешься по пояс. Чтобы перебраться через нее, нам понадобилось больше двух часов; кроме того, я недооценила продолжительность пути, и в час дня при сорокаградусной жаре мы очутились у подножия каменистого склона; ни намека на тень, чтобы сделать привал; у Сартра все ноги были в колючках, а горло у нас жгло, как от раскаленного железа. В какой-то момент, охваченные отчаянием, мы рухнули на колени. Потом, все-таки встав на ноги, начали подъем. Заметив какой-то дом, я побежала попросить воды и жадно стала пить. Вернувшись к Сартру, я увидела его налитое кровью лицо под соломенной шляпой, он размахивал палкой, защищаясь от очень злобного желтого пса. Попив воды, он тоже повеселел. Часом позже мы вышли на дорогу, ведущую в деревню. Без сил опустились мы в тени ближайшей таверны и по телефону попросили господина Кристопулоса приехать за нами на машине; дожидаясь его, мы пообедали крутыми яйцами: никакой другой еды, даже хлеба, не было. В отеле Андрицены его кухня показалась нам изысканной роскошью.

Верхом на муле мы поднялись в храм в Бассах; на автобусе доехали до Спарты, где смотреть было нечего, и до Мистры, где мы спали на полу какого-то разрушенного дворца. Проснувшись, мы увидели пять или шесть лиц, обрамленных черными платками, они в задумчивости склонились над нами. Мы посетили все церкви, осмотрели все фрески, пораженные и очарованные столь внушительным знакомством с византийским искусством. В оссуарии Сартр похитил череп, который мы увезли с собой. Сидя под сенью прохлады дворца деспота, мы затеяли один из двух или трех памятных споров в нашей жизни. Я планировала подняться на Тайгет: подъем — девять с половиной часов, спуск — пять с половиной часов, высокогорный приют, источники. Сартр решительно сказал «нет»: он дорожил своей жизнью. И, я думаю, мы действительно с большой долей вероятности могли бы умереть от солнечного удара в этих каменных пустынях, где так легко потеряться. Но можно ли было отказаться от этого чуда: увидеть восход солнца с вершины Тайгета? Мы отказались.

Микены. В усыпальницах перед Львиными воротами мы ощутили, как и в Акрополе, ту самую «пронизывающую дрожь», о которой так хорошо говорит Бретон и которую порождает встреча с совершенной красотой; и самым восхитительным из земных пейзажей был, возможно, тот, что видела Клитемнестра, когда, опершись на перила дворца, поджидала возвращения Агамемнона из дальних морей. Два дня мы провели в отеле «Прекрасной Елены и царя Менелая», название которого нас покорило.

К морю мы подошли в Науплии; над бухтой, на холме, покрытом опунциями, увядшие плоды которых источали гнилой, кислый запах, находилась тюрьма. Охранник прохаживался между кактусами и ржавой колючей проволокой. Горделево указав пальцем на зарешеченное окно, он сказал по-французски: «Там все греческие коммунисты!» И тут мы вспомнили о Метаксасе. Мы забывали о нем, когда засыпали, когда просыпались у подножия амфитеатра Эпидора с бездонным куполом неба над головой вместо потолка! Это одно из тех воспоминаний, о которых я не могу думать без горечи: ведь они умрут вместе со мной.

Потом был Коринф, который навел на нас тоску; и снова Афины; Эгина, ее маленький, очень чистенький порт, храм, изящно возвышающийся посреди сосен, которые так хорошо пахнут. И мы отправились в Македонию. В середине августа мы оказались на мели. Бост должен был получить наше жалованье и отправить всю сумму телеграфом в Салоники; но в день отплытия у нас оставалось так мало денег, что для поддержания наших сил в течение суток я купила только хлеб, баночку варенья и большие луковицы. Когда мы прибыли в Салоники, деньги еще не поступили; единственным решением было поселиться в отеле с пансионом: мы оплатили бы наше питание вместе с номером через неделю. Беда в том, что ни в одном отеле не было ресторана. В самом комфортабельном мы с такой настойчивостью потребовали полный пансион с трехразовым питанием, что удивленный хозяин в конце концов договорился с лучшим рестораном быстрого питания города, в порту. Таким образом, мы были обеспечены жильем и столом. Однако свои удовольствие нам пришлось отмерять весьма скупо. Тем не менее в кино на открытом воздухе мы без восторга посмотрели «Майерлинг» и с большим удовлетворением «39 ступеней» Хичкока, имени которого тогда не знали. Но сколько ограничений, прежде чем Сартр купил пачку сигарет, а я позволила себе одно из тех маленьких сочных покрытых пылью пирожных под названием курабье, которыми я просто упивалась! На почту мы заходили по два раза в день: по-прежнему ничего. Положение становилось критическим; у нас буквально не оставалось ни гроша. На улице мы встретили Жана Прево: это был друг Пьера Боста, он наверняка не отказал бы нам в ссуде, но мы не решились заговорить с ним. Мы не собирались задерживаться в Салониках надолго. Прелесть базилик, соблазнительная свежесть парков и сводов в конце концов утомили нас.

Получив перевод, мы сразу же отплыли. Мне хотелось увидеть метеорный дождь: от Волоса четырнадцать часов поездом туда и обратно. Сартр, которого природные достопримечательности оставляли равнодушным, воспротивился. Он так часто говорил «да» в угоду мне, что моя шизофрения по необходимости подчинилась его отказу, но не без сопротивления: оставшись одна в каюте, я в ярости пролила несколько слезинок. Судно плыло среди огромных губок и пемзы; я смотрела на берега Эвбеи и говорила себе: там меня ждут чудеса, а я не явлюсь на свидание с ними.

В Афинах мы попировали в одном французском ресторане, прежде чем расположиться на теплоходе «Теофиль Готье». Это судно не обладало привлекательностью «Кайро Сити». Тут тоже стихийное расслоение отделяло эмигрантов от туристов; последних было больше, эмигранты выглядели более жалкими и грязными. Я запаслась довольно скудным провиантом; повара не имели права ничего продавать, зато давали сколько угодно фруктов и пирожных, но нам все-таки хотелось есть, к тому же в середине сентября ночью уже было холодно. Море волновалось, и я всем телом почувствовала печаль возвращения.