Я, Мона Лиза - Джинн Калогридис

Пять недель.

— Ты беременна, — без тени сомнения заявила она. Мы молча уставились друг на друга.

У меня вдруг вырвался смешок, а Дзалумма взяла меня за руку и улыбнулась.

Я перестала смеяться так же неожиданно, отвернулась и печально посмотрела на огонь.

— Я хочу навестить маму, — сказала я.

Два дня спустя Дзалумма как следует укутала меня, чтобы я не замерзла. С разрешения отца мы с ней поехали на церковное кладбище Санто-Спирито. Несколько дней мне нездоровилось, а то мы пошли бы пешком.

Возница остался ждать нас в притворе, а мы прошли на кладбище. От холодного ветра щипало нос, слезились глаза; у Дзалуммы порозовел кончик носа. Мы обе набросили капюшоны новых накидок, приобретенных благодаря мессеру Франческо.

Мы шли к могиле мамы, и у нас под ногами хрустели замерзшие листья и трава.

Маму похоронили в склепе из бело-розового мрамора, переливавшегося, как жемчужина, стоило попасть на него даже тусклому солнечному лучику. По желанию отца ее могильный камень был совсем простым, его украшали лишь два курчавых мраморных херувима. Один сидел на плите, вытянув руку и устремив лицо к небу, словно раздумывая о месте ее обитания, а второй, серьезно глядя на нас, указывал пухлым пальчиком на имя: «Анна Лукреция ди Паоло Строцци».

Не будь такого ненастья, я, наверное, просто присела бы рядом с могилой на землю и отдохнула, но пришлось стоять на нетвердых ногах. Я повторяла про себя: «Мама, у меня будет ребенок». Ее надгробие обожгло меня ледяным холодом, когда я дотронулась до него рукой в перчатке, и я представила, как, должно быть, зябко ее костям лежать там.

— Три года тому назад, — вслух произнесла я, обращаясь к Дзалумме, — именно в этот день, она отвезла меня в Дуомо. В тот день тоже было холодно, хотя тогда я так не страдала.

— В твой день рождения, — сказала Дзалумма. Голос ее срывался, я думала, она сейчас расплачется. — Ей хотелось сделать для тебя что-то особенное.

«От горя, — подумала я, — она стала совсем забывчива». Я ласково дотронулась до служанки, стараясь приободрить ее. Дзалумма очень редко плакала, и в тот день я не могла вынести ее слез.

— Глупая. Где твоя голова? Ты же знаешь, я родилась в июне. Пятнадцатого, как сегодня.

Дзалумма опустила голову.

— Твоя мать всегда старалась в этот день сделать для тебя что-то особенное. То, что никто другой не заметил бы, но я всегда знала.

Я повернулась к ней. Нет, Дзалумма не бредила, она знала, что говорит. Она смотрела куда-то поверх маминой могилы, не в силах встретиться со мной взглядом.

— Это невозможно, — медленно произнесла я. — Все знают, что мой день рождения приходится на июнь.

— Ты родилась в поместье своей бабушки. Твой отец отослал туда мадонну Лукрецию, когда живот ее начал округляться. И она прожила там почти целый год после твоего рождения. — Лицо Дзалуммы пылало. Она, которая всегда держалась так уверенно, говорила теперь робко, запинаясь на каждом слове. — Хозяйка так договорилась с твоим отцом. И взяла с меня клятву молчать. Если бы это касалось только его… — На секунду ее красивые черты исказились от ненависти.

Я совсем позабыла о холоде.

— В том, что ты говоришь, Дзалумма, нет никакого смысла. Абсолютно никакого. Зачем стольким людям…

— У твоего отца была жена, еще до твоей матери, — быстро сказала она. — Молодая девчушка. Вместе они прожили четыре года, а потом она умерла от лихорадки. И за все время их совместной жизни она ни разу не понесла. Разумеется, обвиняли ее. В таких делах мужчина никогда не бывает виноватым, но потом он женился на твоей матери. Прошло три года, и снова — никаких детей. До тех пор пока…— Она повернулась ко мне, снова став прежней Дзалуммой, полной гнева. — Дитя, да взгляни ты в зеркало! В тебе нет ничего от Антонио! Все вокруг это видели…

— Что видели? — Я специально притворялась, что ничего не понимаю. Наверное, мне не хотелось ничего понимать, но в глубине души я давным-давно все знала. К горлу подступили слезы. — Я, конечно, не похожа на отца, но… Так что вокруг все видели?

Тогда она обняла меня за плечи, словно готовя к неприятному известию.

— Мадонна, прости меня. Прости. Твоя мать полюбила Джулиано де Медичи.

— Джулиано… — Я замолчала, запнувшись, хотя собиралась сказать, что Дзалумма сошла с ума, что Джулиано, мой Джулиано, никогда не встречался с мамой, поэтому утверждать, будто она любила его — это безумие.

Но тут мои мысли вернулись в прошлое, я вспомнила тот день, когда стояла во дворе Лоренцо вместе с Леонардо и художник попросил меня попозировать перед статуей Джулиано, показавшейся мне почему-то знакомой.

Я вспомнила, что Леонардо мастерски точно исполнил эскиз к моему портрету, хотя мы виделись всего один раз. Я также вспомнила, как Лоренцо смотрел на нас из окна и ждал. Только теперь я поняла, что он ждал, когда художник подаст ему сигнал.

Мама с самого начала знала, что я дитя Джулиано. Отец из ревности избегал близости с ней несколько месяцев до того, как я была зачата, и еще долго после моего рождения продолжал сторониться жены. Та же самая ревность заставила его ударить маму, когда она призналась, что беременна. Разумеется, эта связь дала повод для слухов. После смерти Джулиано мама и Антонио договорились об обмане, чтобы избавить отца от стыда: ей предстояло родить ребенка втайне, уехать на время в деревню, к матери, и вернуться вместе со мной, когда ложь о моем возрасте могла бы показаться правдоподобной. Меня крестили поздно и записали в городской реестр другую дату рождения.

Таким образом, никто не заподозрил, что я дочь Джулиано де Медичи. Никто, кроме, наверное, астролога, которому Дзалумма втайне заплатила, чтобы узнать вместе с мамой, терзаемой любопытством, правду о моей судьбе.

Никто, кроме Леонардо и Лоренцо, узнавших во мне черты дорогого для них лица.

Домой мы ехали в молчании.

— Почему ты не рассказала мне все раньше? — возмутилась я еще на кладбище. — Почему так долго ждала?

— Потому что твоя мать заставила меня молчать, — не проговорила, а почти прокричала в ответ Дзалумма. — А потом… ты была так несчастна, живя с отцом, что не было никакого смысла еще больше огорчать тебя, пока ты от него не освободишься. Я хотела рассказать тебе обо всем в день твоей свадьбы с Джулиано, но тогда не получилось. А теперь я раскрыла тайну, потому что ты заслуживаешь знать правду о ребенке, которого носишь.

Мне хотелось разрыдаться, но слезы не пролились, остался лишь комок в горле. Я вспомнила Лоренцо, прошептавшего: «Потому что я люблю вас, дитя мое»; вспомнила маму, подарившую мне медальон, который должен был служить талисманом. А теперь медальон исчез, и я лишилась последней памяти о своем настоящем отце и о своем муже — моем кузене.

Наверное, мне следовало бы возненавидеть отца — Антонио — за то, что он ударил мою маму, когда узнал о ее беременности. Но я могла лишь думать о его искалеченной руке, о кровоточащих пальцах с вырванными ногтями. Я могла лишь думать об отцовских словах, которые он произнес, отправляя меня к умирающему Лоренцо: «Что бы ты там от него ни услышала, ты моя дочь».