Джентльмены и игроки - Джоанн Харрис

А Честли? В моей долгой игре против «Сент-Освальда» роль Короля всегда играл Честли, а вовсе не директор. Двигается Король медленно, но он опасный соперник. И все равно, окажись пешка в нужном месте, она его сокрушит. Но этого мне не хотелось. Как ни странно, не гибель его была мне нужна, а уважение и одобрение. Человеку-Невидимке, который слишком долго пробыл призраком в скрипучей машине «Сент-Освальда», захотелось, чтобы Честли посмотрел на него — увидел его — и уступил если не победу, то хотя бы ничью.

Когда он наконец пришел, мы с матерью сидели на кухне. Это был мой день рождения, мы как раз собирались ужинать, а до этого полдня ходили по магазинам, потом еще полдня обсуждали мое будущее и строили планы.

Раздается стук в дверь, и я сразу догадываюсь, кто это. Пусть издалека, но мне удалось изучить Честли вдоль и поперек, и его визит не был неожиданностью. Он единственный, кто не пожертвует истиной ради простого решения. Упрям, но справедлив Рой Честли, со своей склонностью видеть лучшее в каждом человеке. Репутация Джона не играет для него никакой роли, как и скрытые угрозы директора или домыслы тогдашнего «Икземинера». Даже ущерб «Сент-Освальду» не так важен в этом деле. Честли был классным руководителем Леона, и его мальчики — главное на свете.

Поначалу мать не хочет его впускать. Он уже дважды заходил, говорит она: один раз, когда мы спали, второй — когда мое пиритсовское одеяние сменялось одним из парижских костюмов.

— Миссис Страз, не могли бы вы меня впустить на минутку…

Затем голос матери с округлым акцентом, все еще незнакомый:

— Мистер Честли, я же сказала, у нас был такой тяжелый день. Может, все-таки не стоит…

Даже тогда чувствовалось, как трудно ему с женщинами. Он стоял в обрамлении ночи, опустив голову и глубоко засунув руки в карманы твидовой куртки.

Перед ним моя мать — подобралась, как для прыжка, вся в парижских жемчугах и в костюме пастельных тонов. Его нервирует женский темперамент. Куда проще было бы поговорить с отцом, перейти сразу к делу, коротко и ясно.

— Я понимаю, но мне хотелось бы поговорить с ребенком…

Я вижу свое отражение в чайнике. Благодаря матери выгляжу я хорошо: волосы аккуратно и красиво уложены, лицо отдраено, костюмчик — что надо. Очков нет. Я знаю, ничего не случится, и, кроме того, я хочу увидеть его — и, может быть, даже хочу, чтобы он увидел меня.

— Мистер Честли, уверяю вас, мы ничем не можем…

Я распахиваю дверь кухни. Он тут же поднимает глаза. Впервые я встречаю его взгляд в своем истинном обличье. Мать рядом, начеку, готовая при первом сигнале тревоги схватить меня и увести. Рой Честли делает шаг ко мне, я чувствую уютный запах мела, «Голуаза» и отголосок нафталина. Что, интересно, он скажет, если я поздороваюсь с ним на латыни? Искушение так велико, что почти нет сил сопротивляться, и тогда я вспоминаю, что сейчас играю роль. Узнает ли он меня в новой роли?

На секунду кажется, что узнает. Его глаза, цвета голубых джинсов, слегка воспалены, прищуриваются, встретившись с моими, и пронизывают меня насквозь. Я протягиваю руку — беру его толстые пальцы в свои, холодные. Сколько раз мы встречались, незримо для него, в Колокольной башне, как многому он научил меня, сам того не подозревая. Увидит ли он меня теперь? Увидит ли?

Его глаза пробегают по мне, схватывая все — чистое лицо, пастельный свитер, длинные носки и начищенную обувь. Не совсем то, чего он ожидал, и я с трудом скрываю улыбку. Мать это замечает и сама улыбается от гордости за свои успехи. И по праву. Мое преображение — дело ее рук.

— Добрый вечер, — говорит он. — Простите за вторжение. Я мистер Честли. Классный руководитель Леона.

— Очень приятно, сэр, — говорю я. — Меня зовут Джулия Страз.

10

Трудно удержаться от смеха. Я так давно для себя просто Страз, а не Джулия. И кроме того, мне никогда не нравилась Джулия, как не нравилась она отцу, и сейчас так странно, что мне о ней напомнили, так странно быть ею, странно и непонятно. Мне казалось, что я переросла Джулию, как переросла Шарон. Но мать воссоздала себя. Почему же я не могу?

Честли, конечно, так этого и не увидел. Для него женщины — чуждая раса, которой можно восхищаться (или бояться) на безопасном расстоянии. Со своими мальчиками он говорит совсем по-другому, а с Джулией его легкость сменяется зажатостью, он становится настороженной пародией на свою живую натуру.

— Я совсем не хочу вас расстраивать, — говорит он.

Я киваю.

— Вы не знаете мальчика по имени Джулиан Пиритс?

Признаюсь, мое облегчение омрачилось некоторым разочарованием. Я ожидала большего от Честли, как и от «Сент-Освальда». В конце концов, я практически выложила ему правду. А он ее не замечает. В своем высокомерии — особом мужском высокомерии, лежащем в основе «Сент-Освальда», — он умудрился не заметить то, что смотрело ему прямо в глаза.

Джулиан Пиритс.

Джулия Страз.

— Пиритс? — переспрашиваю я. — Вроде нет, сэр.

— Он, должно быть, ваш ровесник. Темные волосы, худощавый. Носит очки в металлической оправе. Возможно, учится в «Солнечном береге». Может, вы видели его где-нибудь в «Сент-Освальде»?

Я качаю головой:

— К сожалению, нет, сэр.

— Вы ведь понимаете, почему я спрашиваю, правда, Джулия?

— Да, сэр. Вы думаете, что он был здесь ночью.

— Он здесь был, — резко бросает Честли. Кашляет и добавляет мягче: — Я думал, что вы тоже его видели.

— Нет, сэр.

Я снова качаю головой. Как забавно, думаю я, но почему же он не узнает меня? Может, потому, что я девочка? Клуша, быдло, шалава, чернь? Неужели невозможно поверить, что Джулия Страз существует?

— Вы уверены? — Он пристально смотрит на меня. — Потому что этот мальчик свидетель. Он был там. Он видел, что случилось.

Я смотрю вниз, на сверкающие носки своих туфель. Я так хочу ему все рассказать — чтобы увидеть, как у него отвиснет челюсть. Но тогда ему придется все узнать о Леоне, а это невозможно. Ради этого слишком многое принесено в жертву. И теперь придется поступиться своей гордостью.

Я поднимаю на него глаза, подпуская слезу. Это нетрудно. Я думаю о Леоне, об отце и о себе, и слезы льются сами собой.

— Простите, — говорю я. — Я его не видела.

Старый Честли смущен, он отдувается и переминается с ноги на ногу, точно так же, как в преподавательской, когда плакала Китти Чаймилк.

— Ну все, все.

Он вынимает огромный грязноватый носовой платок.

— Теперь вы, надеюсь, довольны. — Мать испепеляет его взглядом и властно кладет руку мне на плечо. — После всего, что пережил этот бедный ребенок…