Отец и мать - Александр Донских

Леонардо однажды, когда возвращались из библиотеки домой, сказал Екатерине:

– С тобой, Катюша, что-то невероятное происходит: ты светишься, ты освещаешь собою всё вокруг, по крайней мере для меня, счастливца. Не только глазами светишься, а ими ещё и лучишься, и лицом своим прекрасным, а – вся! Вся светишься и освещаешь! Ей-богу! Эй, солнце, слезай с небес: и без тебя светло, аж в глазах режет! Ты, любимая, безумно похорошела в последнее время. Твои чёрные глаза сияют беспрерывно, как у колдуньи. Вот что значит рядом появился мужчина, то бишь я, – похлопал он себя по груди. – А если он ещё будет и мужем твоим – каково заживёшь! Как сказал один поэт: «Мне и солнца не надо – ты мой путь озаряешь…»

Екатерина, прерывая, отшутилась:

– Как сказано у другого поэта: «Нам солнца не надо – нам партия светит…»

– А вот у этого поэта ещё лучше:

Щёки Екатерины занялись; она так смутилась, что, как девочка, потупилась и даже не смогла привычным полным голосом взрослого человека спросить:

– Петрарка?

– Петрарка. И – моя душа. Если бы я был поэтом!

– Прекрати! Мои щёки, наверное, уже похожи на свёклу. Хоть борщ вари из них.

– Катя, Катенька, я боюсь тебя потерять. Тебя уведут от меня.

– Но я же не корова, чтобы меня уводить. У Петрарки, к слову, есть что-нибудь про женщину и корову?

– Я не хочу отшучиваться. Я хочу думать и жить серьёзно. Ты мне по сей день не ответила: выйдешь ли за меня?

– Лео, дорогой, подожди немножко, ещё чуть-чуть.

– Ещё чуть-чуть? – недоверчиво, но и восторженно переспросил он. – Про «чуть-чуть» ты впервые сказала. Господа присяжные заседатели, – неожиданно произнёс он громко, театрально обращаясь ко всей улице, – сообщаем вам сенсационную новость: у этой знакомой лет этак сто пары, кажется, наметился прогресс в отношениях!

– Лео, дурной ты мальчишка, тихо, замолчи немедленно! Люди глазеют на нас, как на сумасшедших.

– Ты и довела меня до сумасшествия! Ответишь по всей строгости закона. Сейчас благонадёжные, бдительные граждане позвонят куда следует – подкатит карета скорой помощи, на меня натянут смирительную рубаху, для верности дадут кулаком по башке и утартают в дурдом.

– Если ты так себя будешь вести, то скорее всего на меня придётся натягивать смирительную рубаху, потому что я не выдержу и начну тебя колотить.

– О, сжалься, моя повелительница!

В конце марта, в дни обвально нахлынувшей ростепели и солнцегрева, наконец, определилось окончательно и счастливо, когда подошёл очередной отпуск и был куплен билет на поезд:

«Еду. Всё же еду! Господи, не оставь рабу Свою!»

Сердце порой, казалось Екатерине, обморочно замирало, стопорилось на долгие мучительные секунды, но вдруг – как будто взрывалось, ударяясь в грудь.

«Неужели возможно?» – пьянил, но и точил тот же вопрос.

Леонардо сказала, что отлучится на «недельку», «всего на недельку, мой хвостик»: в командировку, по делам библиотечным, мол. Она, наверняка, должна бы была ему сказать, куда и зачем едет, но – она уже доверилась Богу и судьбе, а человек мог ведь и посмеяться, неправильно понять, а то и отговорить, «логикой урезонить».

На перроне он мял, только что не сминал, её ладонь, которую она пыталась вытянуть из его цепких и настырных, как у младенца, рук, но тщетно:

– Катенька, богиня моя, неделю не видеть твоих глаз, не слышать твоего голоса, не касаться твоей косы? Целую неделю без тебя?! Ты уверена, что я не умру от разрыва сердца? Или – от разрыва головы?

– Уверена, мой хвостик, мой мальчик. Нет, лучше так: мой хвостатый мальчик. Запомни, не умрёшь, потому что для мужчины главное в жизни – это его дело.

– Фу, что ещё за «мой хвостик»? И «хвостатый мальчик» откуда-то вылез. И как заученно и педантично и сухо ты говоришь! Наверно, какая-нибудь высокоумная дама тебе внушила эту дикую мысль, а ты зазубрила, как старательная школьница. Слушай и запоминай, чтó я, мужчина, твой мужчина, тебе говорю: моё дело – это ты.

– Неправда, товарищ мой мужчина, – легонько щёлкнула она его по носу и, наконец, освободила свою ладонь. – Ты плохо заучил урок, или вовсе его прогулял, по предмету «Он и она». А учительницу, к слову, зовут Судьба Жизнёвна.

– Как же умудрилась родиться на белый свет сия классная дамочка по имени Судьба Жизнёвна, если судьба и жизнь женского рода?

– По вагонам, товарищи! – зыкнул молодцеватый, с закрученными усами дядька проводник и пронзительно засвиристел в свисток; похоже, он бывший старшина или милиционер. – Трогаемся! Живее, живее! Эй, бабка, ядрёна вошь, шевели булками!

Екатерина чмокнула Леонардо в щёку и запрыгнула на подножку вагона:

– У слова «жизнь» есть синоним «век». Пусть она будет Вековной! Договорились?

– И пусть наша жизнь станет веком любви. Договорились?

Екатерина что-то хотела сказать и, возможно, сказала, но локомотив стоголосо затрубил, следом устрашающе, но тяжко запыхтел, чёрно-бело и густо-звонко пыхнул паром, «как – подумала Екатерина – взлетающий Змей-Горынич». Леонардо вместе с другими провожающими обволокло облаком, и уже лишь издали Екатерина разглядела его, в одиночку и упрямо шедшего за неумолимо набиравшими хода вагонами.

Поезд барабанистым стальным маршем простучал по Иркутному мосту, Екатерина напоследок вгляделась в свой голубенький, точно облачко, домок на яру, и ей стало очень грустно и очень одиноко. Она понимала, что, верно, прощается навек со своей прежней жизнью. Даже в застарелой горести её прежняя жизнь любима ею, жизнь, полная уюта, тишины, молитв, книг, мыслей, и ещё всего того, что пожелает на этом свете добрая и непрестанно впитывающая отовсюду добро душа. Поистине, чего ещё желать человеку? Она понимала в пугливой настороженности, что вернуться ей суждено будет с какими-то новыми мечтами и к какой-то уже новой, нетерпеливо поджидающей её жизни. И какой она будет, та, новая, вымоленная, испрошенная у святого угодника, жизнь, жизнь, несомненно, вместе с Леонардо, её вольным или невольным – не столь важно, – но избранником? Всё-всё неведомо. Совсем, совсем туманной представляется ей их совместная, супружеская жизнь.