Идиот нашего времени - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

присвоить его. Но тут прежнего директора похитили инопланетяне, главного бухгалтера беззастенчиво застрелили возле подъезда его же дома, заместителя директора сожгли в баньке на даче. Да только дела на комбинате все равно не клеились, его то закрывали, то пытались перепрофилировать. В конце концов Харитошкин, до нитки разорив производство, пустив все оборудование на тот же металлолом, продал опустевшие корпуса крупным московским барыгам.

По-настоящему дела его пошли в гору, когда он сумел оформить кредит на миллион долларов — только не на свое имя, а на имя друга, или товарища-компаньона, или, скорее уж подельника. Да случилась незадача — друга-компаньона-подельника нашли в загородном овраге с простреленной головой. Кредитные деньги бесследно исчезли, зато Харитошкин стал владельцем трехэтажного автосервиса и двух ресторанов в самом центре города.

Все бы хорошо, но на кредите Харитошкин едва не споткнулся. Историю узнала вся область. Земский, еще простым газетчиком бегая за сплетнями по кровавым закоулкам девяностых, историю богатения Харитошкина слышал от самых важных областных милиционеров. Но к тому времени уже все они — нувориши, высокопоставленные менты, бандиты, политики, власти — все были в одной своре, и никто, конечно, не покушался на суверенитет «ближнего своего».

Одно время Харитошкин имел даже небольшой банк и давал деньги в рост. Земскому же как-то пришлось слышать от него:

— …Дают под проценты денежки, а потом требуют вернуть… А как вернуть, если ничего уже нету — ни денежек, ни квартиры, ничего — гол, как сокол. А ведь могут и ребеночка забрать и даже пальчик ребеночку отрезать. И два пальчика. И все требуют, требуют, отдай с процентами, по счетчику. И надо отдать. Потому что как не отдать? Денежки — это пунктик! Они большого уважения заслуживают.

Да, денежки обладали чарующей силой! Они придавали некие мистические свойства человеку, с которым срастались, делая его чем-то вроде хранителя реликвий в храме, посвященном универсальному божеству. Земский и за собой замечал, что, кажется, хотел бы презирать тестя, да как-то ненароком получалось, что презрение трансформировалось в ничто иное как страх. Да ведь еще и в зависть! Земскому хватало ума, чтобы понять природу своих чувств. А уж страх и зависть нет-нет — выливались в заискивание. Земский психовал, злился на самого себя, но ничего не мог поделать с собой — стоило ему столкнуться с тестем, как чувствовал, что все внутри скукоживается. И замечал, что не только он испытывает к Харитошкину подобное. Удивляло и одновременно утешало, что порой суровые люди, способные рискнуть жизнью, боялись этого пакостного человека с рыжеватыми залысинами, с мягким голосом, с улыбкой и невнятным прищуром — боялись и слушались. Земский видел, как здоровенный коротко стриженный детина с квадратным лицом, когда-то получивший ранение в Афганистане, стоял по стойке смирно перед тестем, и могучее лицо слишком сильно бледнело на фоне черного костюма, нижняя губа подергивалась всего лишь оттого, что Харитошкин, елейно золотясь улыбочкой, говорил уголком рта, с тихим пришептом:

— Сереженька, я тебя предупреждаю последний раз… Иди, родной. Делай дело…

И хотя сам Харитошкин в бандитских авторитетах не числился, вокруг него все время вились бандитского вида охранники, подобострастные служки, адвокаты, помощники…

Чем больше богател Александр Иванович, тем сильнее становились его магические свойства, тем более уважаемым и общественно значимым человеком его признавали, тем более благородными, рыцарскими чертами он наделялся. Вновь потянуло Александра Ивановича во власть.

Земский впервые столкнулся с ним во время предвыборной компании в областную Думу. Работал на Харитошкина, еще не подозревая, что сочиняет бредовый предвыборный пиар своему будущему тестю. Земский как-то в течение часа сочинил производственную программу кандидата о реформировании областной промышленности. Сочинял и сам же заливался слезами от смеха. А в течение следующего часа сочинил сельскохозяйственную программу. Читая их, Харитошкин благодушно и проникновенно удивлялся: «Надо же, какой я молодец… А ты тут не переборщил? Я буду требовать беспроцентные кредиты для сельских жителей?.. Какие им, навозным жукам, кредиты!»

А еще через несколько лет депутат и уже тесть Земского — Александр Иванович Харитошкин, склонный к самолюбованию и охочий до славы, купил себе общегородской почет: был официально объявлен почетным гражданином города. Пошло такое поветрие среди нуворишей и людей власти — «делать» себе почетность — по всей стране, как собаки, стали плодиться почетные граждане своих городов и даже почетные граждане своих областей. У тестя на этот счет были серьезные намерения. За столом однажды разоткровенничался: «Щас, погоди, скоро стану академиком, а потом дворянство прикуплю. Для начала хочу графом побыть, а потом уж и княжеский титул».

Все исполнилось. Он стал академиком одной из тех странных академий, о которых раньше никто и слышать ничего не слышал, а теперь вдруг объявившихся из недоучившегося небытия сразу в полном ученом составе, с секциями и филиалами по всей стране. А потом побывал немного графом и в конце концов стал князем. Так что полный титул его звучал отныне так: академик РАЕН, депутат областной Думы, Его Сиятельство князь Александр Иванович Харитошкин.

Такие люди — находка для журналистки. Конечно, не особенно балуя, но они все-таки прикармливают пишущую братию. Если бы не те выборы, если бы дочь Харитошкина — от скуки, наверное, или, может, из наивного любопытства — не крутилась тогда в «штабе» кандидата, то совсем иными руслами потекла жизнь Земского — стекла бы она во что-нибудь не очень пристойное, отчаянно-запойное и нищее. Но красивая избалованная психопатка, к тридцати успевшая два года провести в замужестве и пять лет в разводе, решила поучаствовать в пиар-компании, и папенька ей благосклонно соизволил. Она даже написала восторженную статейку о папеньке.

С этой-то статейкой Земскому пришлось повозиться — сидеть два часа и править. Но сидеть рядом с ней, чуть заметно прижимаясь к ней бочком, положив левую руку на спинку ее стула, и править нежно, потому что все в ней пылало противоречием ему — и ее взбалмошность, нервная томящая гибкость, ее привлекательность, да скорее уж притягательность, и знание того, кто она здесь… Так или иначе, но на следующий день Земский и Лада отправились (на трамвае!) на открытие выставки художника-авангардиста, хорошего приятеля Земского. А на выставке, помимо картин, которые Земский в душе считал не то что откровенной мазней, а мазней даже пошлой, были, конечно, милые бутерброды с сырком и колбаской, вполне демократичная водка и еще более демократичное «шампанское» — именно все то, что и определяло для друзей художника истинную ценность «авангардного» мероприятия. Что же удивляться, что к вечеру чествование переместилось на квартиру художника, и в конце концов состоялось