Перехлестье - Алена Алексина

И горемыке было невдомек, что она не сможет дойти так далеко в одиночестве, без защиты. Она не знала, что через несколько кварталов больная нога подломится, в груди что–то надсадно дернется и холодный воздух впервые прольется в горло потоком. И она захлебнется. Захлебнется влажным обжигающим ветром и упадет. А подняться уже не сумеет.

Нет, девушка всего этого она не знала, как не знала и того, что нынешний путь станет для нее последним, что, когда боль и опустошение отступят, она особо остро поймет свое одиночество. А вокруг будет равнодушно шуметь глухой черный лес. И он будет петь над ней свою песню, а последняя из рода лантей останется лежать, глядя в пустоту незрячим остановившимся взглядом.

Вот только…

— Ты куда это на ночь глядя, дочка? — скрипучий старческий голос заставил Зарию вскинуть голову.

Дед Сукрам натянул поводья, удерживая лошадь. Повозка заскрипела и остановилась, а старик с облучка строго взирал на запыхавшуюся беглянку.

— Раздетая, одна… Эх… Ну, чего молчишь?

— К лантеям… — виновато проговорила Зария, опуская голову. На нее вдруг нахлынул необъяснимый суеверный ужас.

— Ой, дуреха! — дед хлопнул себя по колену. — Дык, это ж в другую сторону! Тьфу. Замуж тебе надо, чтобы блажь всякая в голову не лезла, ишь. Ладно, садись, чего смотришь? Залезай, говорю! Назад отвезу.

— Зачем? — чернушка обхватила плечи руками и отступила на шаг. — Я не хочу назад.

— Хочешь, не хочешь… У Багоя живешь? Да. Работу он тебе дал? Дал. Что за неблаго…

Зария развернулась и молча поковыляла прочь. И пусть внутри все дрожало, она не собиралась возвращаться.

— Да куда ты? Тьфу, блаженная… Стой! — Сукрам, кряхтя, слез с повозки и догнал упрямицу. — Жить надоело?

— Да! — девушка резко развернулась. — Надоело! Я, как… как башмак без пары! И оставить глупо и выкинуть жалко! Среди живых людей, словно тень! Вспоминают обо мне только когда надо что–то: или обругать, или пристыдить, или подать чего. А я? Я живая! Я нужной хочу быть! Не дурой бесполезной, над которой только смеются!

Она сорвалась на крик, а потом тихо закончила:

— Я хочу в Святилище Богини. К лантеям. Во мне течет их кровь. Не надо меня останавливать.

Дед покачал головой. Помолчал. Сдвинул на лоб шапку. Почесал затылок. И вздохнул:

— Поехали, отвезу. Не бросать же тебя тут, дурную.

Все еще дрожа, то ли от своей отчаянной храбрости, то ли от холода, то ли от страха, чернушка приблизилась к повозке и кое–как вскарабкалась, устраиваясь на соломе. Сукрам молча тряхнул поводьями и смирная лошадка, терпеливо ожидавшая, когда люди обо всем договорятся, потрусила вперед.

Старик молчал. Не пенял Зарии, не взывал к совести, не надоедал нравоучениями, даже не кряхтел и не вздыхал, ехал себе, будто рядом не сидела нежданная попутчица.

Мелькали стены домов, из окон которых лился теплый уютный свет, где–то скрипела вывеска, а может это ставень жалобно всхлипывал на ветру. В городе было тихо. Но вот телега миновала городские ворота, покидая Аринтму. За стеной шумел лес… Девушка свернулась калачиком и смотрела остановившимся взглядом в бортик телеги. Под неспешное покачивание повозки, под шепот ветра и размеренный скрип колес чернушка задремала.

Она проспала всю ночь, укутав ноги подолом платья и для тепла зарывшись в солому. И до самого рассвета ее не терзали ни холод, ни тряска, ни иные неудобства. Наследница лантей спала без сновидений, провалившись в черную пропасть небытия.

Все это время возница нет–нет, а поглядывал на спутницу и покачивал головой. Он не был согласен с решением Зарии, но, тем не менее, все же вез ее туда, куда она так просила. Старик не собирался больше вмешиваться — каждый сам решает, как жить и уж коли дуреха вознамерилась порвать со всем миром разом, он переубеждать ее больше не хотел. Иногда, чтобы поумнеть, человеку необходимо совершить ошибку.

— Где мы? — тихий голос, еще хриплый от сна, отвлек Сукрама от безрадостных мыслей.

— Да вот уж третий западный перекресток миновали. К вечеру будем на заставе, но там уж сама пойдешь, девка. Лантеи мужчин не привечают, так что мне туда путь заказан.

— Спасибо… — тихо промолвила Зария, а потом, приглаживая растрепавшуюся косу, сказала: — Прости меня, дедушка…

— Глупая ты. Как есть глупая, — не оборачиваясь, проворчал возница. — Сидела у бога за пазухой, так нет, вздумала характер показать. Вот верно говорят — бабе ума отмерили, чуть больше курячьего. Чего тебе там нужно, у этих лантей? Поклоны класть денно и нощно? Молитвы возносить? Иль судьбу искать?

— А хоть бы и судьбу, — чернушка вытянула из косы последнюю, запутавшуюся в ней соломинку и задумчиво посмотрела старику в спину.

— Ты во мне дыру не прожигай, — хмыкнул он, почувствовав ее угрюмый взгляд. — Лучше рядом, вон, садись, развлеки старика, чай всю ночь слушал, как ты сопишь.

И он придержал свою сивку, дожидаясь, пока девушка переберется поближе, после чего продолжил:

— Судьба сама к тебе придет. От нее не убежать, девка. И не спрятаться. Но бывает, чем настырнее ищешь, тем труднее найти. Тут просто перетерпеть надо. А так… чего тебе в святилище томиться? Выйди замуж лучше, ребятенков нарожай…

— Кому? Кто меня, такую, возьмет замуж? Кому от меня детей захочется? — девушка сердито расправила подол старенького платья и вдруг с тоской подумала о том, что красивый наряд небесно–голубого цвета, который подарила ей Василиса, так и остался в харчевне Багоя. Впрочем, зачем ей теперь наряды? Они ей и прежде были не нужны, а теперь и подавно.

Дед неодобрительно покосился на девушку и переспросил:

— Какую "такую"?

— Костлявую, недужную, колченогую, — Зария поджала губы и припечатала: — Страхолюдину.

— О, говорю ж — глупая, — Сукрам покачал головой. — Ты ж сама из себя страхолюдину сделала, а теперь сидишь и жалуешься. Чего глаза выпучила? Мать–то не учила тебя что ли?

— Чему? — девушка даже выпрямилась. — Чему не учила?

Старик внимательно посмотрел на собеседницу. Неужто не знает? Да как же?

— Раз ты из рода лантей, должна бы знать, — сказал, наконец, хозяин старой повозки. — У вас уродство от сердца идет. Лантеи ведь богине любви служат, а она хоть и щедрая, но каверзная. Потому, пока вы счастливы, пока сердце горит — вы все красавицы. И люди, вас видя, добрее становятся, и радость в жизни только прибывает у всех. А уж коли лантея предается горечи, лелеет боль или обиду в сердце — тут ей и болезни, и несчастья, и всякая другая пакость. Запомни, девка: чем сильнее обида, тем злей болезнь.

— Но ведь…

— Что? Лантеи, так уж среди них повелось, только и могли, что жаловаться, грустить, да предаваться недовольству на всех и вся. Вот и не стало их почти.

— Да как же не жаловаться! — воскликнула потрясенная девушка. — Если боги лишили нас сыновей!