Перехлестье - Алена Алексина

Изумленный дед аж поводья выронил от этого внезапного и яростного крика, столь пронзительно и надрывно прозвучавшего в утренней тишине.

— Чего орешь, окаянная? — подбирая вожжи, пробурчал дед. — Набралась глупостей не пойми откуда и орет. Никто ничего вас не лишал. Сами себе жизнь испоганили, а боги виноваты. Других забот у них нет как будто.

— Да что ты…

— То. — Веско припечатал старик. — Я тут не просто так языком мелю. Сукрам пожил — Сукрам знает. Побольше твоего, между прочим. Кровь лантей сильная, вот и рождаются у вас девчонки, чтобы наследие не прервалось. Только лишь если кровь мужа сильней окажется — мальчик родится. И боги тут ни при чем. Они вам детей не раздают, как пряники на ярмарке. Они помогают, но сами за вас делать ничего не станут, уж не обессудь. А то, что лантеи почему–то мужиков себе выбирали послабее, да попослушнее — только ваша вина. Видать, прабабки твои побаивались мужниной власти, не хотели под чужую волю идти, чай, дочери богини, куда там. Не пристало им похлебки варить, да мужика обстирывать. Возомнили о себе невесть чего. Вот и получили. Любовь, девка, штука тонкая. Тот, кто любит, тот не берет, а отдает. Без меры, без счету, ничего взамен не требуя. А вам только дай, дай, дай, да побольше. Вот и посмеялась над вами богиня. Коли вы поклонения ищете, а сами любить слишком гордые — получите.

— Но… тогда… ведь…

— Все не так, как тебе говорили, да, дочка?

Зария потрясенно кивнула.

— Я, девка, жизнью ученый. Где только ни бывал, чего только не видывал, с кем только не беседовал, — дед важно пригладил плешивую бороденку и приосанился. — Когда слушать умеешь — много чего откроется. Так что ты не думай, будто я тут стариковскими бреднями тебя потчую. Поразмысли над сказанным, да в омут головой не бросайся. Подумай сперва. Сходи в свое святилище, только клятвы зря давать не торопись. Посмотри, как живут те, к кому ты так стремишься, и реши, нужно ли тебе их житье–бытье.

Сукрам помолчал, и вдруг лукаво спросил:

— Неужто в сердце никто не запал тебе, что так легко из мира решила уйти? Красивая ж ты девка. Отъешься, хромать перестанешь — женихи к Чаше за кольцами в очередь выстроятся.

Зария грустно улыбнулась, вздохнула и как–то совершенно незаметно для себя, начала рассказывать попутчику свою короткую, но полную горечи жизнь. Рассказала про мать, про отца, про мужа, про свекровь, про Василису… Ни с кем она еще не говорила так долго, никому не изливала душу. Она не жаловалась, просто перечисляла свои злоключения, и на душе становилось легче. Прав был дед Сукрам — тем, кто умеет слушать, открывается многое. Вот и узнал возничий все о Зарии, а заодно — многое о тех, кто ее окружал.

— Как звать–то его, сокола твоего сизокрылого? — когда чернушка прервалась, спросил дед.

— Глен, — Зария ссутулилась.

— Глен, значит… — собеседник покачал головой и хмыкнул. — Глен… Ну и что же ты горюешь? Пообещал ведь тебе мужик, что вернется. Так нет, ваша бабская забава — непременно в грусть–тоску впасть, ожидаючи. Иль никак нельзя без терзаний–то?

Девушка поджала губы, а потом, наконец, промолвила:

— Он сказал, что никогда от меня не откажется. И солгал. Ушел и…

— Тю! — присвистнул старик. — Дак он ведь слово тебе же, дурехе, данное сдержал! Да к тому же — ушел и отказался, то, девка, не одно и то же. Ушел — вернется, — рассудительно отметил дед. — Как же ему еще и тебе угодить, и не солгать было? Ты сама его прогнала, а теперь слезы льешь. Вот же ж курячья натура!

— Но… — Зария замолчала, не зная, что сказать.

Сукрам со всех сторон выходил правым, а она — дура дурой. Как есть курячья натура.

— Что "но"? Молчишь. Сама себе беду придумала, сама страдаешь, сама чахнешь. Эх… — старик хлопнул себя в сердцах по колену и замолчал.

Он мог бы добавить к уже сказанному еще много чего, мог бы предложить Багоевой чернушке повернуть назад, но не стал. Хватит. Пусть сама решает. Голова на плечах есть. Поэтому остаток дороги дед развлекал попутчицу обычной стариковской болтовней.

Лиска всегда боялась лошадей. Такие махины! Сзади подойдешь — лягнет. Спереди — укусит. Ну их. Девушка могла бесконечно восхищаться красотой и грацией этих животных, но желательно через экран телевизора, монитор компьютера или рамку картины. Там лошади ей очень даже нравились, вызывали всяческий восторг и восхищение, но вблизи…

Когда над тобой нависает гигантская голова с огромными зубами и слишком умными для животного глазами — поневоле ждешь какой–нибудь пакости. К тому же животные прекрасно чувствуют неуверенность и страх, а, значит, шансы быть укушенной или отмеченной на счастье отпечатком подковы поперек лба для Василисы возрастали многократно.

Поэтому сейчас, сидя на спине исполинского жеребца, стряпуха в почтительном трепете старалась не дышать, не ерзать, не вертеться и вообще не жить. Она оцепенела и только широкая грудь Жнеца, в которую девушка вжималась лопатками, дарила призрачное ощущение если не безопасности, то хотя бы относительной устойчивости.

Конь шел себе и шел, могучие мышцы перекатывались под тем самым местом, в котором у Василисы жил целлюлит, и девушке хотелось взвыть от ужаса. Земля была где–то далеко–далеко внизу, пожалуй, если свалишься, падать будешь трое суток, не меньше.

— Ты боишься? — удивился Фирт, почувствовав, как одеревенело тело спутницы.

— Чего тут бояться? — огрызнулась Василиса дрожащим голосом. — Палач везет меня на гигантской скотине в темную ночь — какие, в сущности, пустяки! Особенно, если учесть, что сегодня меня чуть не придушили, и я почти увидела бога.

Мужчина за ее спиной хмыкнул, но ничего не сказал.

А стряпуха отчаянно молилась о том, чтобы их путешествие оказалось недолгим.

Фирт ехал молча, надежно, но без грубости прижимая к себе добычу. Добыча же, притерпевшись и изнемогая в тишине, принялась отчаянно вертеть головой по сторонам.

До сего дня Лиска видела только лес и Аринтму, поэтому сейчас жадно любовалась ночными видами незнакомого мира. Страшный жеребец нес наездников через бескрайние поля (или это были луга — Василиса не понимала разницы) и незнакомые созвездия сияли над головами путников, а луна — бледно–голубая и пугающе огромная, заливала все вокруг мертвенным светом.

В прозрачном полумраке поле переливалось сотнями огоньков. Сперва Василиса приняла эти мерцающие точки за светлячков, но потом поняла — светлячки слишком крупны и отчего–то парят над колышущимися травами, реют в воздухе и словно что–то нашептывают, будто провожая припозднившихся путников. А ветер нес над землей пряный сладкий аромат…

Скакун шел медленно, то и дело останавливаясь, и Фирт снова и снова вынуждал упрямое животное двигаться дальше. Василиса любовалась ночью, но при этом ловила себя на том, что по коже нет–нет да пробежит легкая дрожь, не имеющая ничего общего с ознобом. Казалось, будто здешняя природа при всей своей чарующей красоте таит какую–то опасность. И темные сполохи, похожие на рваные клочья тумана мелькали в свете мерцающих огоньков — неуловимые, почти незаметные они омрачали картину всеобщего умиротворения.