Конец Смуты - Иван Оченков

— Как прикажете, ваше величество.

— Ну-ну, не дуйся.

— Что вы я и не думала, просто я буду скучать.

— Ничего не поделаешь.

Встав, целую на прощание девушку, и решительно выхожу из горницы, тут же наткнувшись на Буйносова.

— Вот что стольник, вели собираться всем воеводам, да прочим начальным людям. А сейчас кликни ко мне Вельяминова.

Старший постельничий угодливо кивает и тут же бросается вон. Через минуту слышно как он сочным басом раздает распоряжения слугам и в архиепископских хоромах начинается суета. Обернувшись, вижу перед собой Михальского. Мой телохранитель, как всегда, подтянут и щеголеват. Лишь в уголках глаз заметна затаенная печаль. По какой-то безмолвной договоренности мы с ним не говорим о его последней поездке на родину. Хотя я знаю, что там случилось, и он тоже знает, что мне все известно.

— Звал, государь? — вваливается к нам Никита.

— Готовимся к отъезду, — оборачиваюсь я к нему.

— Куда повелишь?

— В Новгород, но не сразу. Надо будет еще в одно место заглянуть.

— Кого с собой брать будем?

— Рейтар, кирасир и драгун фон Гершова. Ну и пусть Михальский казаков прихватит помимо своей хоругви, куда же без них. Обоз не брать, идем одвуконь, третья с припасом. Нагой здесь еще?

— А куда же он денется, прикажешь его с собой?

— Нет, пусть скачет в Москву. Письма повезет о посольстве папском и о прочем. Да приказ в посольский приказ чтобы, не мешкая выслали в Новгород дьяков толковых, да подарки для короля и его придворных.

— Не успеют.

— Должны успеть. О том говорено заранее, да и по-хорошему они уж в пути должны быть. Этот так на всякий случай.

— Что с остальными нашими?

— Пусть тоже в Москву возвращаются. Да, с ними пусть мой Фридрих поедет, ну и сам знаешь кто. Кроме того, пусть не забудут Кшиштова Радзивила захватить и его жеребца. Причем, жеребец, как бы ни важнее. Пошли кого-нибудь приглядеть.

— Может Мишку, — задумчиво говорит Никита, но тут же спохватившись, — не-а, Романова нельзя, лучше Федора.

— Он мне нужен, — качает головой Михальский, — проводить старика и девушку и пленного досмотреть всякий может, а Панин и в походе пригодится. Пусть Ефим Лемешев, ну который дядька его, проводит, заодно и добычу Федькину домой отвезет. И боярскому сыну лестно будет царское поручение исполнить, и нашему пострелу прибыток.

— У всех прибыток, — говорю с тяжелым вздохом, — один я, сиротинушка, неприкаянный.

— Полно, государь, — усмехается Никита, — гляди ка, чего покажу.

С этими словами мой кравчий лезет за пазуху и достает оттуда то-то вроде кисета. Я с любопытством гляжу на его манипуляции. Вроде как Никита противник курения и там явно не табак. Тем временем он разворачивает кисет и высыпает на ладонь горсть серебра. Выбрав одну из чешуек, Вельяминов протягивает ее мне. Внимательно рассматриваю поданную мне копейку. Да именно копейку, потому как на продолговатой монете вычеканен московский ездец протыкающий змия. По неровному краю идет надпись, хотя это не надпись, а число. Сейчас числа пишут буквами. Недоуменно повертев чешуйку в руках, спрашиваю у Никиты, в чем, мол, дело?

— Да смотри, государь, — читает он мне надпись, — в год сто двадцать первый*, в царствование благоверного царя Ивана Федоровича… Твоя первая монета! Ты покуда герцогом был, чеканил свою монету? То-то же!

— Ладно, — улыбаюсь я на его восторг, — угодил. А откуда?

— Да у Нагого с собой была. Только чеканить начали. Каково!

Восторг Вельяминова можно понять. Экономика в последнее время стояла и чеканка монеты почти прекратилась, тем более что из трех монетных дворов имеющихся в стране, один в захваченном шведами Новгороде, а другой в почти осажденном Пскове. Так что московский монетный двор, по факту единственный. К тому же, торговля в последнее время стояла, приток серебра в страну почти прекратился и монету просто не чеканили.

— Ну вот, еще одна забота. Надо будет у короля Густава Адольфа просить монетных мастеров.

— Это еще зачем? — изумился Никита.

— Будем нормальную монету чеканить, а то перед соседями неудобно. Талеры видел? Вот такую!

— Не, — отрицательно мотает головой кравчий, — нельзя! Если всю монету ефимками[45] чеканить, это же вся торговля встанет! У кого столько товара, чтобы на цельный талер?

— Нет, дружок, мелкую монету будем чеканить из меди. Думаю так, пятачок, алтын, копейку, деньгу и полушку[46]. А из серебра не менее как в полтину, ну или на худой конец в гривенник.

— Не будут мужики медные деньги брать!

— Это если в ней меди мало будет, а если в монете с номиналом в одну копейку, меди как раз на копейку и будет, то отчего же не брать? Еще как будут!

— А если медники будут скупать, да в дело пускать?

— А если среброкузнецы[47] серебряные копейки на кольца перельют?

— Чудно, — покачал головою мой кравчий.

— В первый раз все чудно, а потом привыкнут.

Покинули Смоленск мы рано утром, еще не спала роса. Во избежание неприятных сюрпризов, никто толком не знал, куда я направляюсь и зачем. Собственно, что я уезжаю, никто тоже не знал. Ну, послал царь в набег еще три конных полка, мало ли. Единственными посвященными были главные воеводы Черкасский с Куракиным на прощание которым, помимо устного отеческого наставления, оставлена грамота с перечислением возложенных на них поручений и приданных полномочий. Постельничие с большинством рынд тоже остались в Смоленске, с поручением дождаться посольства Бриндизи и препроводить их в Москву. Чин у них, конечно, великоват, чтобы быть приставами у послов, но с другой стороны посол-то от папы и целый кардинал.

Единственным исключениями стали Миша Романов, снова увязавшийся с сотней Михальского, точнее со своим закадычным другом Федей Паниным, и Семен Буйносов с двумя поддатнями. Эти молодые ребята были, не сказать, чтобы сообразительнее других, но старательнее точно. Так что вокруг меня уже ставшая привычной по прежнему походу компания. Идем быстро, но с опаской. Впереди рыщет Корнилий со своими головорезами, следом идут рейтары Вельяминова, а замыкают драгуны фон Гершова, к которым присоединились Мекленбургские кирасиры. Я как обычно стараюсь успеть везде.

— Все спокойно, ваше величество, — докладывает мне, неведомо откуда выскочивший Михальский, — после стольких лет войны, людей мало, а те что есть предпочитают прятаться.