Леди и война. Пепел моего сердца - Карина Демина

Встреча на границе. Смущение. Какой-то непонятный стыд. Шатры. Лагерь. Прощание с Гартом и пожелание удачи, хотя видно было, что Гарт в удачу не верит. Как бы там ни было, но Гарт уехал, а я вдруг поняла, что нахожусь среди незнакомых людей. Нет, я помнила лица, имена, то, что нас когда-то связывало, вот только память эта была какой-то отстраненной, что ли. Так запоминают исторические даты или названия городов, в которых никогда не бывали.

Лагерь простоял сутки, и первый семейный ужин прошел в торжественном молчании.

— Утром выдвигаемся, — сказал тогда Урфин. — Ехать придется верхом. Дороги здесь не самые удобные.

Всю ночь шел снег. Густой, тяжелый, он засыпал шатры и пленил повозки. И те самые дороги, которые и без того не отличались удобством — я верила Урфину — занесло. Лошади проваливались по грудь, уставали, ранились об острые края наста.

А дни были коротки.

Мы двигались, но… медленно. Слишком медленно.

И на очередном привале — костры, толстые плащи, в которые можно завернуться, как в меховой конверт, горячий чай и каша — я не выдержала. Задала вопрос, уже предвидя ответ.

Порой тошно быть чересчур догадливой.

— Ллойд сказал, что так будет лучше для тебя… ты отвлечешься…

…забудешь о том, что волнует.

— …не будешь так сильно переживать…

…вычеркнешь людей, которые были важны когда-то. Действительно, зачем отвлекаться на их проблемы, если есть столько интересных занятий.

Я вот теперь монограммы вышивать умею.

И осанку держать без корсета.

Почерк выправила. Письма пишу в изысканных выражениях…

— Не во мне ведь дело. И не в нем, — Магнус одарил Урфина задумчивым взглядом и ладонь поскреб, словно чесалась ему. Не для подзатыльника ли?

Я бы отвесила.

И себе второго, потому что нельзя все на Ллойда списывать. Он, конечно, скотина преизрядная, но со своими интересами, ради которых вычистит полмира. Возможно, потом и будет переживать, но потом. Ллойда понять можно. А вот меня… как я сама могла просто взять и забыть?

Даже не забыть, амнезия была бы хоть каким-то оправданием, как могла я перестать считать семью чем-то важным? Я ни разу не задала вопроса о том, что происходит с ними.

Ни писем.

Ни новостей.

Ничего.

Меня всецело устраивала эта тишина. И Урфин имеет полное право злиться. Что ему сказать? Что за меня в очередной раз решили, как мне лучше жить? И в этот раз даже не удосужились поставить о решении в известность?

— Ласточка моя, ну подумай сама, кому было бы легче от того, что ты страдаешь?

Мне было бы. Сейчас. Я бы не чувствовала себя настолько виноватой.

— Ллойд прав. Каждое письмо — это напоминание о том, что тут творится. И ты бы думала, переживала, мучилась. Стала бы себя изводить. А в этом нет ни пользы, ни смысла особого. Да и… — Магнус обнял кружку ладонями. — Нельзя было допустить, чтобы вы оба перегорели.

Перегорают лампочки. Или свечи.

А я — человек.

Тот разговор закончился ничем. А на следующий день случилась буря. Я никогда прежде не попадала в метель. Она пришла поземкой, белыми змеями, которые поползли по снежной корке. В лицо сыпануло колючим снегом. Взвыл ветер.

Накатывало с севера, грозовым фронтом. И сухо щелкали молнии, пугая лошадей.

А я смотрела на черноту, которая расползается по небу.

Мы ведь знакомы, там, во сне. И надо лишь шагнуть навстречу, чтобы стать ее частью.

Буря не причинит вреда. Не мне. Она поет мое имя, и касается ледяными пальцами губ, подносит чашу с лунной кровью… всего лишь глоток, и чудовища будут не страшны.

Или шаг. Буря укроет от них.

— Стой! — Урфин схватил меня за руку. И я осознала, что ушла… куда?

Ветер. Вьюга. Снежная круговерть.

Где все?

Люди. Лошади. Магнус?

Хоть кто-то еще…

— Ложись, — Урфин толкает меня в сугроб и падает рядом, растягивая над нами полотнище плаща. — Куда ты поперлась?

— Меня звали.

Отвечает матом. Зол, но и пускай. Я все равно слышу ветер, который на все лады повторяет имя. Нельзя отзываться, иначе найдет, проберется сквозь толстый мех или ляжет, придавив всем весом.

Но откуда ветер знает, как меня зовут?

Или это не он?

Он — лишь посланник. Тогда нельзя прятаться. Надо ответить и… и подчиниться судьбе.

Так будет лучше.

Ну уж нет. Расшалившееся воображение — еще не повод для суицида.

— Если хочешь — спи, — Урфин отодвигается, но это ненадолго. Его плащ над нами, а моего хватит для двоих, если, конечно, гордость не одержит победу над разумом. — Это надолго… неудачное время. Почему зимой?

Я не знаю ответа на этот вопрос, но закрываю глаза.

Сна нет.

И бури тоже. Человека, который лежит рядом, потому что не имеет возможности сбежать.

Есть темнота и чудовища, среди которых заблудился Кайя.

Теперь я знаю, что он жив, и что ему плохо.

Пытаюсь звать — не откликается.

Темнота не готова расстаться с новой игрушкой. Или просто мы слишком далеко? Я все равно разговариваю, рассказываю о том, что случилось сейчас или раньше, о себе, о Настьке, о… обо всем, что в голову приходит.

— Ты злишься на меня, потому что я про вас забыла? — буря бесится снаружи, а Урфин рядом. И хорошо, что не способен сбежать. Во всяком случае разговор состоится, а каков результат будет — посмотрим.

— Нет. Я знаю, что тебе помогли.

Вздох. Крохи тепла от его дыхания и отчетливый запах чеснока.

— Вот за это я всегда их недолюбливал. Мюррей… Когда отец вызвал Кайя, он меня отправил прочь. Всучил письмо, которое вроде как Мюррею надо отдать. Из рук в руки. Поручение особой важности. А Мюррей, прочитав, меня скрутил. И посадил на цепь. На неделю. Всю эту неделю он приходил. Разговаривал… точнее говорил.

Не вижу его лица, возможно, и к лучшему.

— Я требовал выпустить, а он рассказывал про всякую ерунду… розы там… или вино… или еще что-то. И я успокаивался. Через неделю цепь сняли. Еще через две — выпустили. И год я просто жил. Почетным гостем.

Он все-таки подвинулся ближе, и я поделилась плащом.

Если обняться, будет теплее.

— Что-то там делал… казалось, важное до безумия. А потом пришло письмо от Кайя. Его отец умер. И мне можно вернуться. Тогда-то все и вскрылось. Знаешь, лучше бы цепь. Я никогда не чувствовал себя настолько… мерзко. Главное, что вроде как…