Золотой дом - Салман Рушди

Мы все – айсберги. Не потому что холодные, а потому что большая часть скрыта под водой и эта скрытая часть способна затопить “Титаник”.

В те дни после расстрела на Хеллоуин я большую часть времени проводил в Саду, готовый помочь Голденам, какие бы мои услуги им ни понадобились. С согласия Сучитры я несколько ночей в неделю оставался ночевать у мистера У Лну Фну. Он так и не сдал бывшую мою комнату и говорил, что рад иметь компанию в “ужасное время, ужасное время”. Что же касается моей Сучитры, в эти последние дни перед всеобщим голосованием она работала в студии примерно двадцать часов в сутки, резала и склеивала кадры фильма, который собирались использовать в кампании кандидата от демократов: Сучитра была одним из самых активных членов группы “Женщины в СМИ”, которая предложила команде кандидата свои профессиональные услуги. Она признавалась, что очень устала, перегружена, порой немножко падает духом, и мне, вероятно, следовало бы понять, что причина тут главным образом во мне. А я торчал в Саду не только из альтруистических побуждений, но и повинуясь чуть ли не хищническому инстинкту, острому чутью, говорившему мне, что история, которую я собирался рассказать, вот-вот подарит мне то откровение, которого до сих пор недоставало, и я лежал в засаде и дожидался, прятался в кустах Сада, словно голодный лев в высокой траве под акацией в африканской саванне, вот-вот мимо пробежит моя добыча. Мне в голову не приходило, хотя, казалось бы, рассказ мой уже был заполнен смертями, что передо мной развернется еще и криминальный сюжет об убийстве. Это Вито Тальябуэ первым навел меня на мысль: быть может, Нерон Голден страдает не только от постепенно прогрессирующей старческой деменции – вполне вероятно, что жена потихоньку малыми дозами травит его ядом.

Жизнь в Саду всегда немножко напоминала “Окно во двор” Хичкока. Каждый присматривал за каждым, все мы отчетливо и ярко выступали на фоне своих окон, словно на миниатюрных экранах внутри большего экрана, мы разыгрывали свои драмы наперекрест, для соседей, как если бы актеры кино могли одновременно смотреть другие фильмы и актеры из этих фильмов наблюдать за ними. Герой “Окна во двор” Джеймс Стюарт жил неподалеку от нас, на вымышленной Западной Девятой улице, номер 125, чему в реальной мире соответствует дом 125 по Кристофер-стрит, это и есть Девятая улица к западу от Шестой авеню, однако Сады для такого замысла подходили ничуть не хуже. Я собирался ввести в законченный фильм несколько жителей Сада, обдуманный оммаж персонажам великого фильма Хичкока, экстравертную танцовщицу мисс Торсо, старую деву мисс Одинокое Сердце и так далее. Может быть, даже коммивояжера, продавца ювелирных украшений, который походил бы на Рэймонда Бёрра. Мой первоначальный план вовсе не предусматривал в сюжете покушение на убийство, однако вот так сюжеты с нами и обходятся, они устремляются в непредвиденном направлении, а тебе только и остается, что цепляться за их фалды. Так и вышло: я шел через Сад от дома мистера У Лну Фну к Золотому дому, когда Вито Тальябуэ высунул красивую голову с прилизанными, как всегда, волосами, из задней двери своего дома и к полному моему изумлению произнес буквально:

– Пссст!

Я резко остановился, брови у меня взлетели до линии волос.

– Простите, – сказал я, желая поскорее в этом разобраться, – вы только что в самом деле сказали “пссст”?

– Si, – прошипел он, подманивая меня жестом. – Вас это обидело?

– Нет, – ответил я, подходя ближе. – Просто я никогда раньше не слышал, чтобы кто‑то не в кино шептал “пссст”.

Он затащил меня в кухню и закрыл дверь в Сад.

– А как надо говорить? – Вид у него был взволнованный. – Это не по‑американски?

– Думаю, обычно говорят “эй”, или “прошу прощения”, или “на минутку”.

– Это не то же самое, – возразил Вито Тальябуэ.

– Ну, как уж есть, – сказал я.

– Как уж есть, – повторил он.

– Вы что‑то хотели мне сказать?

– Да. Да. Это важно. Но об этом трудно говорить. Разумеется, я рассчитываю на полную конфиденциальность. Я уверен в вашей честности. Вы никому не скажете, что услышали об этом от меня.

– О чем, Вито?

– Интуичу. Можно так сказать: “Интуичу?” Да, интуичу.

Я жестом попросил его продолжать.

– Эта Василиса. Жена синьора Нерона. Крепкий орешек. Она беспощадна. Как все… – Он примолк. Я ожидал, что он даст волю своей личной обиде: “Как все жены” или “Как все женщины”. – Как все русские.

– О чем вы говорите, Вито?

– Говорю, она его убьет. Она уже сейчас этим и занята: убивает его. Я вижу его лицо, когда он выходит погулять. Не в старческом упадке сил причина. Тут что‑то еще.

Его экс-жена Бьянка Тальябуэ переехала к своему новому возлюбленному, Карлосу Херлингэму, который в моем сценарии именовался “мистер Аррибиста”, – через дорогу от прежнего своего дома. Каждый день эта парочка фланировала в саду, унижала Вито, носом его тыкала в свою любовь. Если кто‑то здесь помышляет об убийстве, подумал я, уж не сам ли Вито. Однако я решил потрафить ему еще немного.

– Как она это делает? – спросил я.

Он на оперный манер пожал плечами:

– Понятия не имею. Откуда мне знать детали? Я просто вижу, каким больным он выглядит. Неправильно больным. Может быть, что‑то добавляет в лекарства. Ему столько лекарств приходится принимать. Так что это просто. Да, что‑то добавляет в лекарства. Я уверен. Почти на сто процентов.

– Зачем ей это? – настаивал я.

В ответ он снова пожал плечами, отмахнулся.

– Очевидно же, – сказал он. – Все прочие наследники, их больше нет. Остался только ее малыш. И если по случайности Нерон тоже… – тут он чиркнул себя пальцем по горлу, – кто унаследует все? На латыни есть выражение cui bono? – кому выгодно? Понимаете? Все совершенно ясно.

В средоточии этого заговора – мое дитя. Мой сын двух с половиной лет от роду, который почти не знал меня, то и дело забывал, как меня зовут; сын, которому я не мог дарить подарки, не мог играть с ним в Саду или за пределами Сада, мой сын – наследник чужого богатства, пропуск в будущее для его матери. Мой сын, в чьем маленьком личике я так отчетливо различал свои собственные черты – я удивлялся, что никто не замечал столь явного сходства, на самом деле все говорили, что он вылитый отец – отец, который вовсе не был его отцом, торжество предполагаемого над реальным. Люди видят то, что ожидают увидеть.

Веспасиан, что это за имя такое, Веспасиан? Оно меня все больше и больше раздражало. “Маленький Веспа”, вот уж. Маленький Веспа – это мотоцикл, на котором Одри Хепберн бесшабашно носилась по Вечному городу в “Римских каникулах”, а Грегори Пек паниковал на заднем сиденье. Мой сын заслуживал лучшего, чем такое прозвище, с какой стати им должны рулить те кинозвезды? По меньшей мере ему причиталось имя кого‑то из великих мастеров кинематографа, пусть он был бы Луи или Кэндзи, Акира или Сергей, Ингмар, Анджей, Лукино, Микеланджело, Франсуа, или Жан-Люк, или Жан, или Жак. Или Орсон, или Стэнли, или Билли, или попросту Клинт. Я уже мечтал, и отчасти даже не в шутку, похитить его, бежать с моим Федерико или Альфредом, ускользнуть в мир по ту сторону киноэкрана, ринуться в направлении, противоположном Джеффу Дэниэлсу из фильма Вуди Аллена, прорвать четвертую стену и нырнуть в фильм, а не из него вынырнуть в мир. Кому сдался этот мир, если можно бежать через пустыню за верблюдом Питера О’Тула или вместе с космонавтом у Кубрика, его играл Кир Далли, убивать взбесившийся компьютер HAL 9000, пусть заткнется и не распевает: “Ромашка, ромашка, любит – не любит”? Чем реальность соблазнит того, кто может бежать со львом и пугалом по дорожке из желтого кирпича или спускаться по парадной лестнице рядом с Глорией Суонсон, когда мистер Демилль готовится сфотографировать ее крупным планом?