Золотой дом - Салман Рушди

Да, мой сын и я, держась за руки, будем дивиться гигантским ягодицам и грудям шлюх в “Риме” Феллини, мы будем сидеть в отчаянии на римском тротуаре, оплакивая украденный велосипед, запрыгнем в “Делореан” дока Брауна, улетим обратно в будущее, на свободу.

Но ничего этого быть не могло. Все мы были заперты в Василисиной интриге, и в первую очередь ребенок, этот ребенок был ее главным козырем. На миг я призадумался, как далеко простирается беспощадность Василисы: могла ли она каким‑то образом подстроить смерть по меньшей мере двух из трех мальчиков Голденов и совершила бы она покушение на третьего, если бы он сам не лишил себя жизни? Однако я пересмотрел чересчур много фильмов, я поддался той же мелодраматичности, что и обманутый в любви, обиженный на жизнь Вито Тальябуэ. Я покачал головой, стараясь прояснить мысли. Нет же, она, скорее всего, не убийца и не заказчица убийств. Она всего лишь – всего лишь! – ловкая и хитрая манипуляторша, и ее победа уже близка.

Потеряв трех сыновей, Нерон цеплялся за Рийю, и их близость вызывала сибирскую хмурость на красивом (хотя и слегка подмороженном) лице второй миссис Голден, но меня не удивляла. Трижды осиротевший отец не имел никого, с кем мог бы оплакивать Апу или Петю, но скорбь Рийи о смерти Д не уступала его собственной скорби. Ни в одном из известных им языков не было слова для обозначения родителя, утратившего своего ребенка, не было эквивалента для “вдовца” или “сироты”, не было и слов для описания этой утраты. Разве что “оплакивание”, слово неточное, но приходилось довольствоваться им. Они сидели вместе в кабинете Нерона, в тишине утраты, безмолвие заменяло им разговор, в котором все, что надо сказать, было сказано, как у Джеймса Джойса и Сэмюэла Беккета: в молчании проникались скорбью и о мире, и о себе. Он ослаб, порой жаловался на головокружения, в другие дни на тошноту, по нескольку раз за вечер задремывал и просыпался. Ему изменяла память. Порой он забывал о присутствии девушки. Но в другие вечера вдруг возвращался – прежний, умный и бдительный. Его угасание не было графиком из одной вертикальной прямой, тут были и подъемы, и провалы, хотя общая, неизбежная тенденция – вниз, вниз.

Однажды вечером она повела его в город, в Арсенал на Парк-авеню, где в полукруге одиннадцати высоких бетонных башен профессиональные плакальщицы со всех концов света производили мириады звуков глубочайшего из всех молчаний – смерти. Слепой аккордеонист из Эквадора играл в одной из башен yaravies[81], три камбоджийские плакальщицы, обманув все старания красных кхмеров уничтожить их род с корнем, исполняли церемонию kantomming[82] с флейтой и большими и малыми гонгами. Выступления были короткие, по пятнадцать-двадцать минут, но эхо еще долго звучало в душе Рийи и в душе Нерона, после того как они оттуда ушли. Нерон сказал одно:

– Птица помогла.

В одной из башен одиноко сидела на бетонной полке гигантская, непонятного рода птица – что‑то вроде петуха, – плакальщик из Буркина-Фасо целиком умещался в птичьем костюме, птичья голова поверх собственной, на лодыжках колокольчики, они тихо звенели с каждым его движением. Птица-плакальщик не производил ни звука, за исключением этого случайного слабого перезвона, и сидел очень тихо, лишь иногда слегка, почти незаметно, вздрагивал, и его строгое и полное доброты присутствие оказалось достаточно сильным, чтобы самую малость облегчить боль Рийи и Нерона.

– Хотите сходить сюда еще раз? – спросила Рийя, когда они вышли на улицу.

– Нет, – сказал Нерон. – Этого было достаточно.

Однажды вечером, после многих безмолвных вечеров, Нерон заговорил. Кабинет был погружен во тьму. Им ни к чему был свет.

– Напрасно ты с работы ушла, доченька, – сказал он. В последнее время он стал так ее называть.

Мнение, высказанное без преамбулы и столь уверенно, застигло ее врасплох.

– Знаете что – спасибо, но в этом вы не разбираетесь, – излишне резко ответила она. – Это мое дело, во всяком случае, давно уже было моим.

– Ты права, – кивнул он. – Вопросы гендера за пределами моего понимания. Мужчина, женщина – нормально. Гомосексуальность – ладно, я знаю, что и такое есть. Но этот ваш новый мир, мужчины с органами, которые им пришили хирурги, женщины без женских органов – тут я теряюсь. Ты права. Я динозавр, и мой разум работает уже не на сто процентов. Но ты? Ты все это изнутри знаешь. Ты права. Это твое дело.

Она промолчала. Они привыкли к тишине, им было хорошо так и не требовалось непременно отвечать.

– Это из‑за него, я знаю, – продолжал он. – Ты винишь себя и поэтому ушла из своей сферы.

– Моя сфера, – откликнулась она. – Предполагалось, что это будет тихое безопасное место, где каждый найдет понимание. А теперь там военная зона. Я предпочитаю мир.

– Но ты не обрела мир, – сказал он. – С большей частью этой самой идентичности у тебя проблем нет. Чернокожие, латиносы, женщины, тут все в порядке. Но территория между полами – вот что ты называешь военной зоной. Если тебе нужен там мир, наверное, ты должна стать миротворцем. Не убегать от битвы.

В ее молчании он расслышал вопрос.

– Неужели ты думала, я не сумею кое в чем разобраться? – сказал он. – Думала, если мой мозг помаленьку слабеет, съеживается, как дешевая рубашка, то уже и ум весь вон? Нет, он еще не мертв, смею вас заверить, девушка, пока еще не мертв.

– Хорошо, – сказала она.

– Возьми отпуск. Продумай все как следует. Не увольняйся.

– Хорошо, – повторила она.

– И у меня тоже, – сказал он, – идентичность сдвинулась.

Позже, когда Рийя ушла, старик остался один в темной комнате. Зазвонил домашний телефон. Старик задумался – отвечать или нет, – он протягивает руку, отдергивает, снова протягивает, отвечает.

– Да?

– Голден-сахиб!

– Кто это?

– Не думаю, что вы припомните мое имя. Я был мелкой рыбкой на очень большой сковородке.

– Назовите ваше имя.

– Мастан. Бывший инспектор мумбайского отдела расследований, переведен в Химачал-Прадеш. Затем частный сыск. Теперь на пенсии.

Пауза.

– Мастан. Я помню.

– Это честь для меня. Что такой большой-большой человек меня помнит. Замечательная память, сэр. Ваш родной сын не смог припомнить, а он куда моложе.

– Вы знали одного из моих сыновей?

– Сэр, в Мумбаи, сэр. Теперь он зовется Апу. Вернее, звался этим именем. Прошу прощения за мой неуклюжий английский. Соболезнования в связи с вашей потерей.

– Откуда у вас мой номер?

– Сэр, я служил в полиции, потом в частной охране. Это не так уж сложно.