Ощепков - Александр Куланов

Евгений Алексеевич Фортунатов — настоящий вербовщик Ощепкова и его друзей, как и Бурлаков, был пойман китайской полицией. Его также выкупило из тюрьмы советское правительство. В начале 1930-х годов он стал руководителем Дальневосточного сектора советской разведки. Создал Ленинградский музей ВЧК (под другим названием он существует до сих пор). Расстрелян в 1938 году. Год спустя расстреляли и его сына — тоже чекиста, но сын, в отличие от отца, реабилитирован.

Бывший начальник Ощепкова в разведке, виновник отзыва резидента из Токио и остановки деятельности нелегальной резидентуры на восемь лет, Анатолий Федорович Заколодкин к 1937 году стал одним из высших командиров Московского округа ПВО. Был обвинен в контрреволюционном заговоре, в попытке организовать бомбежку Кремля и 17 июня 1937 года расстрелян. Реабилитирован в 1956 году[349].

Еще один из начальников, немало попивших крови Ощепкова, Михаил Агапович Бабичев (Яхонтов) — тот, что руководил резидентом в Токио, не имея на то ни знаний, ни таланта, ничего, кроме должностных полномочий, в 1928 году был уволен из армии «в связи с невозможностью использования» и отправлен на хозяйственную работу в Свердловск. Расстрелян в ноябре 1937 года[350]. О реабилитации неизвестно.

Грозивший во Владивостоке вернувшемуся из Токио Ощепкову подвалами ОГПУ Михаил Абрамов (Шадрин) сам попал в них в мае 1937 года, отозванный из Японии, где служил первым секретарем советского посольства. Расстрелян как «японский шпион» 2 сентября того же года — за месяц до того, как его угроза в адрес Василия Сергеевича сбылась. О реабилитации не сообщается[351].

Арест и гибель Василия Ощепкова сразу попали в разряд опасных тайн, а это всегда было самой плодородной почвой для произрастания разного рода легенд. Первые из них появились еще тогда, когда сложно было даже представить, что о репрессиях 1930—1940-х годов вообще можно будет говорить вслух. Однажды я спросил Нину Филипповну Розанову, знала ли она об аресте своего тренера, и услышал в ответ: «Это сейчас, наверно, трудно понять, но в том году арестовывали практически каждый день. В ГЦОЛИФКе были расстреляны почти все руководители, включая ректора. Декан нашего факультета Михаил Тимофеевич Окунев тоже был арестован и расстрелян. Многие писали доносы, и мы это знали. Мы с девочками пошли к одной даме в руководстве института и начали доказывать, что Окунев не мог быть врагом народа, на что она мне возразила: “Вы что-то слишком рьяно его защищаете. А может, вы с ним заодно?” Я оказалась на грани ареста, но в ту же ночь была арестована сама эта дама, и меня гроза миновала. Такие были времена, и поэтому мы, честно говоря, не заметили, что Василий Сергеевич пропал»[352].

Руководство же ГЦОЛИФКа не просто «заметило», что руководитель кафедры дзюудо пропал, но знало это совершенно точно. Учет в сталинских кадровых органах был налажен неплохо, и еще 8 октября, за два дня до смерти Ощепкова, дзюудо было исключено из учебных планов института, а все преподаватели во главе с Василием Сергеевичем отправлены в отпуск с последующим увольнением с 1 ноября 1937 года. Николай Галковский, однако, вскоре вернулся на улицу Казакова и продолжил подготовку бойцов-рукопашников[353].

Другой сокурсник Нины Розановой — Герц Адольфович Крупкин свидетельствовал в беседе с автором этих строк: «Я до встречи с вами, до тех пор, пока вы не рассказали мне о его судьбе, был абсолютно уверен, что видел Ощепкова после войны. Помню, шло какое-то собрание в актовом зале. Я его там увидел и даже сказал кому-то об этом: вот, мол, Ощепкова выпустили! Наверно, ошибся… Я, как видите, жив до сих пор, а Василий Сергеевич, оказывается, нет»[354].

Розанова и Крупкин не были учениками Ощепкова из ближнего круга — те довольно скоро поняли, что случилось, и особых надежд на благополучный исход дела не испытывали. Именно поэтому тогда произошло событие, ставшее «яблоком раздора» на многие десятилетия и разделившее несколько поколений сторонников советской официальной (харлампиевской) и в те времена апокрифичной (ощепковской) версий появления борьбы самбо. Вот как об этом написал Михаил Николаевич Лукашев, слышавший много рассказов о событиях тех лет от Анны Ивановны Казем-Бек и от учеников Василия Сергеевича: «Вскоре после ареста Ощепкова Харлампиев зашел к его жене Анне Ивановне, которая еще не знала, что уже стала вдовой, собрал целый чемодан книг богатейшей ощепковской библиотеки и других его материалов и перенес всё к себе»[355].

Лев Матвеев, тоже слышавший этот рассказ, уточнял: «Не знаю, как насчет чемодана, но в авоське Харлампиев книги уносил точно — Анна Ивановна это хорошо запомнила»[356].

Ученику Ощепкова Андрею Будзинскому Дина Николаевна Казем-Бек рассказывала следующее: «Оставшиеся (после ареста) бумаги, альбомы и пр. забрал Харлампиев», и тот записал этот рассказ на бумагу, сохранившуюся в семейном архиве.

Валентин Васильевич Сидоров (первый московский ученик и обладатель подаренных Василием Сергеевичем самбовок) вспоминал: «Из послевоенных встреч с А. А. Харлампиевым считаю необходимым отметить самую первую, которая состоялась в 1947 году… У меня, естественно, возник к нему вопрос, а что стало с учебно-методическим материалом и всем архивом В. С. Ощепкова после его ареста. На это Анатолий Аркадьевич Харлампиев ответил мне буквально следующее: “Его материал не пропал. Я его весь приобрел у Анны Ивановны (это жена Ощепкова)”»[357]. Удивительно в этом контексте слово «приобрел», которое по своему значению чаще всего подразумевает «купил», но поверить в то, что А. И. Казем-Бек, еще не зная о смерти мужа, немедленно принялась распродавать ученикам его библиотеку, абсолютно невозможно[358]. Вероятно, «приобрел» означает в данном случае просто «получил» или «получил на временное хранение», «стал обладателем». Вероятно — потому что ничего точно об этом сказать нельзя, а, учитывая обстановку, в которой жила семья Ощепкова после ареста Василия Сергеевича, предполагать можно все что угодно. В конце концов, его тренировочное кимоно (дзюдоги) Анна Ивановна собственноручно сожгла в какой-то печи, о чем с горечью рассказывала три десятилетия спустя ученикам своего мужа.