Подменыш - Валерий Елманов

— Он же когда в пустынь отошел после того, как тебя в митрополиты избрали, так монастырь там на голом месте поставил. И церковь во имя пресвятой Троицы воздвиг. А лопарей[169] сколь окрестил? Тысячи, если не десятки. Он и православные молитвы с нашего языка на ихний перетолмачил. Ведал бы ты, яко они его возлюбили.

— Так возлюбили, что изгнали, — еле заметно усмехнулся Макарий.

— То не они, а сами мнихи. Он же хотел, чтоб они, коль в святой обители пребывают, так чтоб по божьему уставу жили, а им иное подавай. Да что там говорить, владыка, коли ты лучше меня все это ведаешь, — махнул рукой старец.

— А то как же, — не стал отпираться митрополит. — Я ему опосля того и предложил игуменство в монастыре.

— Самом захудалом, — не удержался от подковырки отец Артемий.

— Где было пусто место, там и дал, — парировал Макарий. — К тому же он сам просил плохонький. Десяток-другой мнихов куда как легче приструнить, нежели сотни. Сам, поди, в Троицкой обители спознал — каково это?

— Ох, спознал, — вздохнул отец Артемий. — Думаешь, я просто так оттуда убег? И ведь предупреждал меня отец Порфирий. Сколь раз, бывало, рассказывал про ихнее великое нестроение, про бражничание в кельях, про содомитов, про…

— Ему ли не знать, — хмыкнул митрополит, прерывая монаха и усаживаясь рядышком с ним. — Он и сам там игуменствовал, после чего утек куда глаза глядят.

— Вот, вот, — подтвердил старец. — Если б государь не попросил, то я бы ни за что не пошел. Хотя что уж теперь, дело-то прошлое.

— Но возлюбил ты старца Феодорита, — задумчиво продолжал владыка. — Иначе не просил бы за него у Иоанна.

— Думал, ему из Суздаля куда проще да быстрее списываться со мною. В том винюсь, — сокрушенно произнес Артемий. — Потачку хотел себе сделать, чтоб не так тяжко было в том вертепе пребывати.

— А теперь он страдать должен из-за твоей потачки, — заметил Макарий.

— Да за что?! — вновь взвился на дыбки отец Артемий.

— За упрямство некоего ученика, которого сей старец так и не приучил беспрекословно повиноваться своему духовному владыке, а сие есть его недосмотр, — невозмутимо пояснил митрополит и более жестким тоном произнес: — Что за избушка? Где она? Кто в ней? За что? Четыре вопроса — четыре ответа. За каждый я отцу Феодориту буду скащивать по пяти лет.

— Эва сколь ты ему намерил, — грустно усмехнулся отец Артемий. — Он столько и не проживет.

— В гладе да хладе? Нет, конечно, — равнодушно согласился Макарий. — Ему там и года не протянуть. А ты ответь на все, что я вопрошаю, и я ему вместо покаянной кельи, — он задумался, что-то прикидывая в уме, — церковную епитимию. И легкую, ты уж мне поверь. Подумаешь, чуток больше поклонов на своих молитвах положит, да причастия на пару месяцев лишится. Это ж пустяк.

— Пустяк, — машинально отозвался отец Артемий.

— Тогда говори, — потребовал митрополит и склонился поближе к собеседнику.

— Ежели духовное лицо на предательство идет, так чему он потом мирянина научит? — тихо произнес старец и, понизив голос, закончил: — А ежели оно само предать требует, то разве это духовное лицо?

— Ты не забывайся! — взвизгнул Макарий, отпрянув в сторону, и как ошпаренный вскочил на ноги: — Забыл, с кем говоришь?! Так я и напомнить могу!

— А и впрямь забыл, — сокрушенно заметил Артемий. — Я и сейчас понять не могу. По облачению вроде духовный владыка предо мною, а по душе судить, так…

— Мыслишь, что Соловки — окончательно?! — прошипел митрополит. — Мы с государем еще ни о чем не говорили, так что ты и про костер не забывай.

— Вона как, — усмехнулся старец. — А зачем тебе тайна сия? Что ты с ней делать-то станешь?

— Не твое дело, — сердито отрезал Макарий.

— А избушка — не твое. Не лез бы ты в нее. Добра от того не будет — одно лишь худо. Хоть в этом ты можешь мне поверить?

— Кто знает, что есть добро, а что — зло? — философски заметил митрополит, понемногу успокаиваясь. — Так ты скажешь?

— Нет, владыка. Тяжко, конечно, безвинному человеку на костре гореть, ну да что уж там.

— Да еще вместе с отцом Феодоритом, — подхватил Макарий.

— А вот это навряд ли, — торжествующе усмехнулся старец. — Я так мыслю, что тебе и вокруг меня огонек развести не получится — государь не дозволит.

— Дурень ты, дурень, — почти отечески попрекнул его митрополит. — А о том не помыслил, что царю от этого костра сплошная выгода. Не будет тебя, и тайна крепче сохранится.

— Допрежь того, как других обзывать, на себя обернись, — задиристо, почти по-мальчишески огрызнулся отец Артемий. — Про выгоду и впрямь не ведаю — тут тебе видней. Может, ты и прав. Да не все на свете ею измерить можно. Я иное знаю. У царя нашего душа христианская, а потому безвинного человека он на костер никогда не пошлет. Не из таковских наш государь будет.

— А коли собор такое решение примет? — поинтересовался Макарий. — Мыслишь, осмелится он супротив пойти?

— И того не станет. Все ж видят, отчего ты злобствуешь. Это когда ж такое бывало, чтоб за ядение рыбы в Великий пост на Соловки ссылали? Ты и этого с трудом добьешься, так чего про костер буровишь? И все! — досадливо поморщился старец. — Забудь про избушку. Не тебе о ней ведать, не тебе туда соваться. Знай свои Четьи Минеи, — почти повелительно произнес он, — а о государевых делах забудь. Али запамятовал, яко в святом писании Христос сказывал? Богу — богово, а кесарю — кесарево. А ныне я умолкаю, коли ты разумным речам не внемлешь, и боле тебе вовсе ничего не скажу.

И точно.

Как митрополит ни надсаживался, что только ни сулил, старец оставался непреклонен.

Но не говорить же сейчас царю о том, как он тщетно бился, чтобы выведать его же, Иоаннову, тайну. Поэтому Макарий, подумав и пожевав губами, еще раз оглянулся по сторонам, всем своим видом показывая, что сейчас будет говорить откровенно, хотя и без того знал, что в уютной светлице государя, расположенной прямо над Столовой[170] палатой, никого нет, и, якобы решившись, произнес совсем иное:

— Лишь после сего приговора буду уверен в том, что он не займет моего места даже после того, когда я покину сей мир, поелику сей пастырь недостоин есть.

— Боишься, что он мне монастырскую землицу отдаст? — усмехнулся Иоанн. — Ну что ж, может, оно и верно. Ладно, чего уж там. Для успокоения твоей души я тебе перечить не стану.