Хранители Кодекса Люцифера - Рихард Дюбель

Геник подшучивал над ней. Его улыбающееся лицо сказало все. Александра хотела возмутиться, но вместо этого прыснула со смеху. Глаза его странно сияли, совершенно определенно не от веселья, но она задвинула поглубже эту мысль, как только он присоединился к ее смеху.

– Заполучи его ты, – попросила она, смеясь. – Для меня.

– Как пожелаешь, – согласился он. На долю секунды она испугалась, поскольку его голос показался той части Александры, которая осталась такой же, какой была в ноябре прошлого года, угрожающим. Но и это ощущение исчезло. Любовь оказалась сильнее всех других чувств. – Прямо сейчас и отправлюсь.

Потрясенная, она поняла, что по крайней мере сейчас Генрих не шутит, и растерянно наблюдала за тем, как он снова прикрывал ковром то место в полу, где находился люк.

– Но… я думала…

Он бросил на нее взгляд через плечо, поправляя ковер. В глазах его горел дикий огонь.

– Ты что же, думаешь, я этого не хочу? – хрипло спросил он. – Как ты считаешь, о чем я думаю, когда лежу ночью один в постели? Как ты считаешь, кого я обнимаю в мечтах, когда укрываюсь одеялом? Я хочу тебя, Александра, я хочу вкушать твои поцелуи и пробовать на вкус каждую клеточку твоего тела. Я мечтаю о том, чтобы позволить себе погрузиться в тебя и стать с тобой единым целым, а потом порхать с тобой, как бабочка во время бури, и сгорать в солнечных лучах. Откровенность за откровенность, любимая: я хочу быть тем механическим мужчиной, а ты должна стать моей золотой подругой, и я хочу пропасть в тебе. – Он встал и схватил ее за плечи.

Александра дрожала от возбуждения и разочарования одновременно, так как ей не составило особого труда прочитать на его лице, что то, о чем он только что так горячо и такими поэтическими словами сказал, сегодня не произойдет. Дыхание его было учащенным, щеки горели. Удивительная раздвоенность, которую она ощущала последние несколько минут, ушла. Теперь обе разъединенные части ее души сошлись во мнении: ему понадобилось все его самообладание, которое у него только было, чтобы прямо здесь и сейчас не притянуть ее к себе, положить на пол и не завершить их слияние в водовороте пыли, сорванных одежд и мигающего фонаря. Что же касается ее самой, то она бы отдалась ему, задыхаясь от страсти, если бы он решился на это.

– Но не так, – выдавил Геник. – Не здесь, не в этом мавзолее рассыпавшихся прахом планов, и не в доме твоих родителей, украдкой и дрожа от страха перед неожиданным возвращением кого-нибудь из твоей семьи. Любовь – это обед из многих перемен блюд, и их следует не глотать впопыхах, а тщательно вкушать, вкушать до изнеможения, и я хочу вкусить его с тобой перед лицом всех святых и старых языческих богов, которые об этом знают куда больше, чем любой из отцов Церкви!

Словно пребывая в трансе, Александра встретилась с ним глазами. Казалось, в глубине души девушка понимала, что ее любовь навсегда приобрела бы привкус вульгарности и звериного совокупления, если бы она позволила себе идти по тому пути, которого хотела. Александра не ожидала, что он – он, а не она, он, которому она предложила себя с потрохами и без единого условия! – откажется, вместо того чтобы воспользоваться ее предложением, да еще и приведет такой возбуждающий аргумент… Подозрительная, недоверчивая Александра в ее душе утонула в потоке чувств и в конце концов перестала о себе напоминать. Она почувствовала, что глаза ее наполнились слезами.

– Ты говорила, что твой отец хочет познакомиться со мной? Так и будет, любимая, Я возьму тебя с собой в путь к высотам блаженства, но сделаю это лишь после того, как поговорю с твоим отцом и раскрою ему всю правду о моих чувствах к тебе.

– Геник… – прошептала девушка, совершенно растерявшись. Он заставил ее замолчать и во время этого молчания поцеловал ее. Поцелуй был почти болезненным. Она прижала губы к его губам и испытала наслаждение от боли, которую вызвал поцелуй.

– Я отведу тебя домой, – сказал Геник. – Не хочу терять ни минуты. Я поеду за твоим отцом, а когда вернусь, с его стороны ко мне не будет больше недоверия, которое могло бы стать между нами.

– Я люблю тебя, – опьяневшая от нахлынувших чувств, прошептала она. – Я принадлежу тебе.

– Да, – ответил он и прижал ее к себе, – клянусь Богом, да!

Филиппо не имел представления о том, что произошло за последние несколько дней, так как он наблюдал только конечный результат. А он состоял в том, что толпы орущих, потрясающих кулаками, ругающихся мужчин собирались в переулках и начинали еще громче орать и еще яростнее потрясать кулаками. Затем они расходились, чтобы вновь образовать несколько групп и продолжить вопить, размахивая кулаками, будто все они хотели выиграть конкурс на самый громкий крик и самый грозный жест. Если бы Филиппо не знал, откуда берет начало этот всплеск возмущения, все это его бы даже позабавило. Рассерженные мужчины, насколько он понимал, были протестантами. Постороннему наблюдателю они бы показались похожими на жаб, которые весной вторгались в болота Рима и образовывали озлобленно квакающие гроздья, вращавшиеся в воде или падавшие с береговых склонов, – и все это в поисках самки. Здесь же – и в этом заключалась причина того, почему Филиппо не мог смеяться, – они искали повод учинить расправу, и можно было ожидать, что рано или поздно они его найдут. Те, кто придерживался католической веры и имел отношение к Градчанам, где в основном и происходили демонстрации жаждущих крови ревнителей веры, напротив, начинали искать повод для того, чтобы больше этого отношения не иметь.

Будь Филиппо жителем Праги, он бы знал, почему страсти протестантов кипели непосредственно рядом с Градом. Во-первых, это объяснялось тем, что именно здесь проживали представители исключительно католического правительства. Во-вторых, следовало учитывать, что замковый холм поднимался прямо над Малой Страной, а обитатели этой части Праги еще не забыли, как в свое время их на несколько дней оросили на растерзание ландскнехтам Пассау. Кто-то вроде Филиппо Каффарелли, знай он это, непременно обратил бы внимание на то, что тогда местные войска, состоящие из протестантов, даже не оказали им никакого сопротивления, не предприняли ни единой попытки освободить Малу Страну от банды мародерствующих ландскнехтов и защищали только лишь Старое Место. Однако кто-то вроде Филиппо не опустился бы до того, чтобы болтаться в переулках, пробивать кулаками дыры в воздухе и орать «Папу на мыло!», вместо того чтобы сначала подумать, а потом уже делать.

Данный момент он думал о том, поможет ли ему толпа, собравшаяся в переулке перед дворцом рейхсканцлера, наконец подучить туда доступ. Во время его предыдущих попыток его каждый раз отсылали прочь, сообщая, что рейхсканцлер находится в отъезде, в Вене, а его супруги сейчас нет дома.

Он вышел из тени парадного подъезда какого-то здания, откуда наблюдал за происходящим, и направился к дворцу Лобковичей, будто в том, что католический священник в своей изодранной сутане спокойно подходит к протестантскому сброду, нет ничего неестественного. Ведь Филиппо Каффарелли, оказавшись в Праге, уже больше не был тем человеком, который отправился в путь из Рима. Или, лучше сказать, во время долгого путешествия из него постепенно вылупился человек, до того времени скрывавшийся в глубинах истерзанной души, а дурак, в которого его превратили отец и старший братец, испарился или смешался с дорожной пылью.