Глубже - Брайан Уильямс

— Я… просто… не… понимаю, — пробормотал он.

В полном отчаянии доктор вырвал страницу с догадками и, смяв, швырнул через плечо. Потом сел, сплетя пальцы, и погрузился в размышления. Журнал соскользнул с камня.

— Черт! — воскликнул он, нагнувшись, чтобы поднять его.

Журнал открылся на странице с рисунком, который вызывал больше всего вопросов. Доктор положил его обратно на камень.

И тут послышался какой-то звук. Скрип, а следом за ним множество щелчков. Он оборвался так же внезапно, как и возник, но Берроуз, не медля, поднял светосферу и принялся насвистывать сквозь зубы, стараясь себя успокоить.

Потом доктор светосферу опустил, и та осветила страницу журнала, которую у него никак не получалось перевести.

Доктор наклонился ниже к странице, потом еще ниже…

— Вот балда, — рассмеялся он, просмотрев доселе бессмысленные письмена.

Сейчас все его внимание привлекал средний фрагмент.

— Да, да, да, ДА!

Видимо, зарисовывая табличку, он пребывал в таком плохом состоянии, что просто не узнал алфавит. Вверх ногами записал.

— Это же финикийское письмо, тупица! Ты же не так смотрел! И как только умудрился?

Берроуз поспешно принялся делать записи и обнаружил, что от восторга пытается воспользоваться наполовину сжеванной полоской пищи в качестве ручки. Выбросив ее и схватив карандаш, он быстро стал писать на краю листа, порой не сразу догадываясь, какая перед ним буква, поскольку зарисовка в некоторых местах была неаккуратной — а может, сама табличка потерлась или повредилась.

— Алеф… ламед… ламед… — бормотал он про себя, переходя от буквы к букве, с некоторым опасением думая, что следующая окажется непонятной или он не сможет с ходу ее вспомнить.

Но буквы восстановились в памяти довольно быстро, поскольку доктор был знатоком древнегреческого языка, который напрямую унаследовал финикийский алфавит.

— Боже милостивый, я ее расшифровал! — воскликнул он, и возглас эхом отозвался вокруг.

Берроуз определил, что письмена на среднем фрагменте таблички представляют из себя какую-то молитву. Ничего особо занимательного в самом тексте не было, но главное — он смог прочесть его. Продвинувшись так далеко, доктор начал изучать верхний отрывок текста, состоявший из непонятных знаков. И эти символы сразу же обрели смысл, ведь теперь он смотрел на пиктографические значки правильно.

Это же не что иное, как месопотамские символы, которые он изучал для своей докторской диссертации! Зная, что месопотамские пиктограммы являются самой ранней из известных форм письма, датируемой 3000 г. до н. э., доктор Берроуз прекрасно понимал, что на протяжении столетий наблюдалась тенденция к тому, что пиктографические значки становились все более и более схематичными. Первоначальные символы понять было нетрудно — изображение лодки, сосуда или пшеницы, — но со временем они стали настолько стилизованными, что обрели сходство с клинописью, вырезанной на среднем и нижнем фрагментах. Превратились в алфавит.

— Да! — сказал он, увидев, что в верхнем отрывке повторяются слова молитвы из среднего куска.

Однако казалось, что эти письмена вовсе не произошли напрямую от пиктографических символов. Внезапно доктор осознал всю важность того, на что случайно наткнулся.

— Господи! Столько тысячелетий назад финикийский писец каким-то образом спустился сюда с поверхности… он сделал это… вырезал перевод с древнего иероглифического языка. Но как он только сюда попал?

Надув щеки, доктор медленно выпустил воздух через губы.

— И эта неизвестная древняя раса… кем они были?.. Кем, черт побери?

Он перебирал в уме возможные варианты, но один, пусть и самый надуманный, по значимости заметно превосходил остальные.

— Атланты… Затерянный город, Атлантида!

Задержав дыхание, Берроуз почувствовал, как от догадки забилось сердце.

Не переводя дух, он забормотал про себя, поспешно переключив все внимание на нижний отрывок на зарисовке, сравнивая его с финикийскими словами, написанными выше.

— Ей-богу, похоже, я разгадал. Это… та же самая молитва! — воскликнул он. И тут же заметил сходство иероглифов в верхней части таблички с формами букв внизу — у него не осталось никаких сомнений, что они как-то связаны, что пиктограммы эволюционировали в буквы.

С помощью финикийского письма, пожалуй, не составит труда перевести нижний фрагмент. Теперь есть ключ, который позволит перевести все таблички, которые он нашел в пещере и переписал в журнал.

— Я могу, черт побери! — ликующе заявил доктор, еще раз пролистывая зарисовки. — Могу читать на этом языке! Мой собственный Розеттский камень.[1]Нет… стойте…

Доктор поднял палец вверх, когда его осенило:

— Камень Берроуза!

Вскочив на ноги, он, обращаясь в темноту, победно потряс журналом над головой:

— Камень доктора Берроуза! Эх вы, болваны, сидящие в Британском музее, в Оксфорде и Кембридже… и плюгавый профессор Уайт, и дружки твои из Лондонского университета, которые нагло присвоили мои римские раскопки… Я ПОБЕДИЛ… МЕНЯ БУДУТ ПОМНИТЬ!

Его слова эхом разнеслись по всему ущелью.

— Может, у меня в руках даже тайна Атлантиды… И ЭТО ВСЕ МОЕ, ЧУРБАНЫ!

Тут опять послышалось щелканье, и доктор поспешил схватить фонарь.

— Что за?..

Там, куда упала полоска съестного, шевельнулось что-то большое. Дрожащей рукой Берроуз направил туда свет.

— Нет! — ахнул он.

Он увидел существо размером с маленький семейный автомобиль, с шестью угловато торчащими членистыми ногами и огромным выпуклым панцирем. Желто-белого окраса, оно тяжело продвигалось вперед. Доктор Берроуз видел, как грязные жвала перетирают еду, брошенную им в сторону. Изучающе поводя усиками из стороны в сторону, существо очень медленно двигалось к нему. Берроуз сделал шаг назад.

— Просто… не… могу… поверить, — выдохнул он. — Что это за… насекомое-переросток, во имя всего святого? Огромный пылевой клещ? — продолжал он, тут же мысленно поправив себя. Он прекрасно знал, что клещи — не насекомые, а паукообразные, проще говоря — пауки.

Что бы это ни было, но оно остановилось, явно осторожничая, ритмично двигая усиками, словно двумя палочками для еды. На голове чудища не было видно ничего похожего на глаза, а панцирь выглядел толстым, как танковая броня. Но приглядевшись поближе, доктор заметил, что он сильно помят, с порезами и вмятинами по всей тусклой поверхности, а по краям видны зловещие углубления — там панцирь словно треснул.