Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов

и вкус ее, ощущение, запах воздуха, небо, тени, звуки – все живет в моей памяти, отзываясь благодарностью.

А впереди нас ждали большие, серьезные города – Хабаровск, Владивосток. В первом из них лет пятнадцать тому назад я побывал. Но как-то странно побывал. Мы летели тогда на речку Лантарь, которая впадает в Охотское море, и в Хабаровске должны были сделать пересадку. Однако налетел циклон, и в ожидании, когда вертолет сможет подняться, провели почти двое суток на летном поле, а го́рода толком не увидали. Зато увидели море, горные реки, где поднимался на нерест лосось и ходили по берегам ловкие, подвижные медведи. Уже тогда меня поразило бесконечное богатство этого края, но от самого Хабаровска в памяти остались только хмурый Амур, рваный ветер, проливной дождь да покатые улицы, по которым текла вода. Теперь Хабаровск выглядел иначе. Светило яркое солнце, и ветер дул непрерывно с такой силой, что, казалось, душу хотел из тебя вытрясти, но сам город, широкий, просторный, добротный, построенный для жизни, меня порадовал. У нас в России, к несчастью, не так много таких городов. Хабаровск – очень красив. Что-то столичное в нем есть, щедрое. И мне кажется, людям там должно хорошо житься.

В Хабаровске много читают, любят литературу, и самый любимый, самый востребованный писатель там – Андрей Дмитриев. В городе целый клуб его почитателей. Они ходят за ним несмелой толпой, носят его чемоданы, ревниво оберегают, ловят на ходу каждое слово, вызывая дикую, хотя и тщательно скрываемую зависть у коллег. Зависть – сестра соревнования. Следовательно, она хорошего рода. Так Пушкин написал, только вот соревноваться с Андреем Дмитриевым бессмысленно. Это под силу лишь одному человеку – бывшему нападающему молодежной сборной Украины, а ныне проректору РГГУ профессору Дмитрию Баку, самому популярному филологу на всем постсоветском пространстве. Бака узнавали везде. Даже на станции Ерофей Павлович, где поезд наш стоял двадцать минут, непонятно откуда набежал народ и все стали кричать: «Бак! Бак!» Проводницы всполошились и бросились проверять оборудование – а это пришли школьницы и учительницы литературы поприветствовать своего любимца и угостить его друзей шанежками, кедровыми орешками, горячей картошкой с укропом, грибочками и рыбкой, скрасившими наш путь.

Два неполных дня в Хабаровске прошли, и снова поезд, снова последний вагон на перегоне до Владивостока, где совсем другая была природа и тревожное зарево лесных пожаров вставало над горизонтом, а потом исчезало, и темная, темная, беззвездная ночь была за окном. Снова не хотелось спать, но надо было расходиться, ибо на окраину страны ее главный поезд «Россия» прибывал ранним утром, когда еще не встало из вод залива Петра Великого солнце.

Восход его я увидел уже из номера владивостокской гостиницы. Окно мое смотрело прямо на бухту Золотой Рог, в ней множество было кораблей. И сквозь них, из серой воды, в дрожащем тумане всплывало, как субмарина, желтое призрачное светило, наливаясь плотью, пульсируя, будто бы готовое вот-вот лопнуть. И вот все выше, отрываясь от воды, теперь уже больше похожее на летательный аппарат, запущенный какой-то неведомой силой над сопками, улицами и домами этого невероятного города. Как мне хотелось именно тут, в этом месте, ради которого главным образом и согласился я бросить все и пуститься в отчаянное бессонное путешествие, быть частным лицом, прибывшим не по казенной, а по личной надобности, никому ничего не должным, и ходить, ходить по этим холмам, смотреть на изрезанные берега, каменистые сопки, острова, на тяжелую воду и каждую минуту с благоговением думать: «Бог ты мой, Владивосток!»

А ведь много, казалось бы, уже повидал и трудно чем-то удивить. Но когда стоишь над обрывом у океана, когда открывается тебе край твоей великой страны, то счастье, каждый день накапливавшееся и вроде бы не могущее стать больше – ну куда еще? – опрокидывает все на свете, и твои провожатые, которым, конечно, лестно, что с лица московского гостя не сходит блаженная улыбка, торопливо уводят его подальше от края: не ровен час – свалится от переизбытка чувств в пропасть. А ты, хоть и понимаешь, что нелегка, жестка жизнь в этом городе, где еще неизвестно, чья тут власть и какой закон, что одно дело – вот так персоной, которую привозят и увозят, а другое – жить, все равно думаешь: эх, была бы у меня другая жизнь или был бы я помоложе и мог начать все сначала, я бы сюда, на эту землю, поехал. И ведь Владивосток – это только ворота, а за ними Сахалин, Курилы, Командорские острова, а еще дальше на севере Камчатка. И там все вообще другое – расстояния, масштабы, люди. Когда-то ведь именно уссурийская тайга спасла, отпоила Михаила Пришвина, подарив ему в награду за все его советские мытарства самую поэтичную его повесть «Женьшень», которую он написал так, словно всю жизнь здесь прожил, а он в этих краях всего два летних месяца странствовал.

Но это все лирика, половодье чувств, а вообще-то грустно было во Владике, оттого что все подошло к концу. Последние встречи, выступления, лица студентов в Тихоокеанском университете, прощальное братание с поэтами, приехавшими на фестиваль «Берега», но над всем этим уже висела печальная тень разлуки. И надо было собираться домой, лететь вспять нашей дороге вслед за солнцем и возвращаться к обыденной жизни, прощаться с теми, кто стал тебе дорог, и, хотя еще сто раз ты с ними повидаешься и будешь вспоминать, – это будет уже не то.

Я и до и после этой поездки читал упреки в газетах и в интернете, что вот-де, поехали за казенный счет писателя́. И не патриоты вовсе, тогда понятно, тогда можно, и не либералы, что тоже было бы хорошо, и вообще все это напоминает возвращение советских времен и т. д. Что на это сказать? Будь моя воля, я бы дал возможность поехать по своей стране и сказать свое слово каждому, кому есть что сказать. Чем в телевизор пялиться, лучше на живых людей посмотреть. Страна у нас велика и прекрасна, живется в ней тяжело, но – живется, и живая она, очень умная, очень талантливая и очень жаждущая человеческого общения. Нам сейчас этого больше всего не хватает. Мы все позамыкались, разучились друг друга слушать и слышать, и оттого и малейшая возможность этот круг разомкнуть, перестать ерничать и злословить, радостью и счастьем отзывается в сердце.

«Говорят, что несчастие хорошая школа; может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному…»

Это – Пушкин, это – про нас всех.