Записки мертвеца - Георгий Апальков

Следующее, что я помню — это кровоточащие раны на висящих над головой руках и мир за окном, перевёрнутый вверх ногами. Помню, как на шею нестерпимо давил ремень, и как трудно было освободиться от его пут, выпасть из сиденья и очутиться на крыше. Пока я ещё не чувствовал никакой боли: ни в руках, ни в ногах. О царапинах, оставленных осколками ветрового стекла на лице, я и вовсе не знал, пока впервые не посмотрелся в зеркало. Я открыл дверь, выполз наружу, встал на ноги и с видом полнейшего непонимания происходящего стал озираться по сторонам. Я не думал совершенно ни о чём и не помнил совершенно ни о чём ещё несколько долгих мгновений. Время будто бы стало идти иначе: секунды растягивались в часы, а целая вечность умещалась в один вздох. Первая мысль, кристаллизовавшаяся в моём блуждающем сознании, была вопросом — гениальным до невозможности: «Что делать? Что делать? Что делать?» Я повторял и повторял его про себя как мантру до тех пор, пока окончательно не пришёл в сознание. Шок прошёл. Раны на руках и ногах стали ощущаться лёгким зудом. Память вернулась: я вспомнил, что был в салоне не один.

Дверь в пассажирскую часть салона отодвинуть не получилось — пришлось залезать внутрь через разбитое стекло. Там я увидел Иру: она была зафиксирована в кресле, и её руки свисали вниз ровно так же, как и у меня пару минут назад. Кисти её тыльной стороной касались потолка, усыпанного осколками стекла, игравшими на свету точно россыпь драгоценных камней. Её мать лежала рядом в неестественной позе и была похожа на тряпичную куклу, которую сначала потрясли, а потом со всего маху швырнули о стену, после чего она рухнула навзничь на землю. Я отстегнул Ирин ремень безопасности, подхватил её под плечи и потащил наружу. Если бы у неё был сломан один из шейных позвонков, такого рода дилетантская спасательная операция могла бы стоить ей жизни. Но в тот момент я не думал ни о какой технике безопасности. Я просто хотел вытащить её прежде, чем со стороны парка на звук аварии сюда придут те, кто не оставит от нас и мокрого места.

Вытащив Иру и положив её на асфальт, я снова повернулся к салону и посмотрел на тело Екатерины Дмитриевны, всё так же лежавшее там. Потом я глянул на дорогу и увидел, что толпа, хоть и медленно, но движется к нам. Сюда шли не все — только те, кто в числе первых увидел нас, проносящихся мимо на скорости. Остальные, видимо, начинали идти только тогда, когда видели, что их сосед, доселе спокойно стоявший рядом, вдруг куда-то подался. В результате сгусток бродячих трупов, выглядевший ранее как огромное тёмное пятно, частью своею как бы размазывался в градиент. Совсем скоро они вновь сольются в единое целое, едва первые в этом строю остановятся, добравшись до места аварии. Нужно было немедленно убираться оттуда.

Я вновь залез в салон и подполз к телу Ириной матери. Я похлопал её по щекам в тщетной надежде на то, что после этого она вдруг очнётся. Не очнулась. Затем я наклонился над её лицом и замер, пытаясь услышать её дыхание. Я ничего не услышал. Или… Или убедил себя, что ничего не услышал. Следом в куче разбросанных повсюду сумок я отыскал свой рюкзак. В нём, помимо всего прочего, должны были быть бинты, вата, йод и часть всех тех медикаментов, которые сутками ранее мы с ещё живым тогда Леонидом Николаевичем нашли в этой самой машине. Я решил, что всё это мне ещё понадобится, если нам посчастливится сейчас убраться отсюда живыми. Потом я поднёс ладонь ко рту и носу Екатерины Дмитриевны, чтобы ещё раз убедиться в том, что она уже не дышит. И тогда я почувствовал… Впрочем, нет. Ничего я не почувствовал. Ничего! Она уже была мертва. Но даже если… Даже если каким-то чудом её сердце в тот момент всё ещё билось, я всё равно не смог бы тащить их обеих дальше по дороге. Не смог бы!..

Чёрт возьми, кого я обманываю? Я убил её. Убил дважды: сначала не уследив за дорогой и разбив тачку, а потом — оставив её там, внутри, на растерзание приближавшейся толпе голодных мертвецов. Но это только между нами: мной и этими страницами, которые Ира никогда не прочтёт.

Её мне удалось вытащить. В начале я пытался заставить её очнуться, чтобы она могла идти сама, и чтобы я, может быть, смог нести её мать. Но она не приходила в сознание. Я не стал подносить ладонь к её рту, чтобы проверить, дышит ли она. Она должна была дышать. Иначе всё это не имело никакого смысла. Я знал, что если станется так, что она умерла, сломав шею или травмировав голову, то и я — тоже умер. Если бы я потрогал её пульс там, в осколках битого стекла, возле перевёрнутого минивэна, и не почувствовал бы сердцебиения, я бы просто лёг там же, рядом с ней, дожидаться неизбежного. Но у меня не было на это времени. Я должен был сначала спасти её, а потом уже разбираться, жива она ещё или уже нет.

Я взял Иру на руки и побежал вперёд, и этот забег был гонкой всей моей жизни. Я знал, что мышцы спины, ног и рук; мои суставы и связки никогда мне этого не простят. Я знал, что как только мы окажемся в хоть сколько-нибудь безопасном месте, я рухну наземь и не поднимусь ещё долгое, долгое время. И тем не менее, я бросил все свои силы на то, чтобы оставшуюся пару кварталов до заворота на мост пройти вот так: бегом, с её телом на руках. Потом, достигнув развилки и тропы, ведущей к мемориальному обелиску, я повернул и снова побежал. Иногда я оглядывался назад. Сначала, оборачиваясь, я всякий раз видел толпу вдалеке, и всякий раз это придавало мне сил. Потом, уже после заворота, уже когда я стоял на мосту, я обернулся и не увидел никого. Вокруг тоже не было ни души, и как только я увидел и осознал, что нас больше никто не преследует, силы меня покинули. Я положил Иру на землю, а затем и сам рухнул на асфальт, намереваясь пролежать так до скончания времён. Тело вдруг начало чувствовать боль. Это больше был не зуд, а резкая, пульсирующая боль то тут, то там. Я достиг