Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова

Вот оно, особое покаяние!

Вдоль стены двумя крыльями стоял весь воинский путь. А у столба, прижавшись спиной, торчал голый Пороша. Качающийся, с заплывшими глазами, весь в желваках и красных потёках. Ослабевший, но с горем пополам держащийся на ногах.

Перепуганную мелюзгу ловили в воротах, силком тащили вперёд, выталкивали поближе. Не позволяли прятаться друг за дружку, отворачивать лица. Межеумки ходили с палками. Били за ослушание.

Лихарь не спешил. А что за нужда спешить?

Когда стало тихо, он встал подле Пороши, взял его за плечо.

– Этот столб свят, – возвестил Лихарь. – Здесь принимают наказание и покидают либо свою вину, либо свою честь.

Пороша не видел и не слышал его. Он дрожал, пытался дышать, искал в себе силы держаться. Он только знал: ещё не всё минуло. Наказание должно быть завершено.

– Оплевавшему материнский подол нет лёгкого прощения, – сказал Лихарь. И вдруг крикнул во всю грудь, мощным голосом: – Дети Владычицы!.. Вручите палки новоприёмышам! Пора нам узреть, что добыл мой стень для воинского пути – годьё или говно!

Межеумки сцапали первого попавшегося мальчонку лет десяти, сунули дубину, подтолкнули вперёд. Несчастный гнездарёнок заметался, но межеумки подались ближе… и он бросился с отчаянным визгом, огрел Порошу по ноге.

Пошло дело!

Одни выбегали сами, других взашей выкидывали под столб. Кто-то бил с рвением, кто-то для вида, кто-то – просто ошалев с перепугу. Пороша сглатывал и клонился. Лихарь молча смотрел. Наверно, за мгновения видел больше, чем воронята разглядели за несколько дней.

А они-то жалели, что с поездом сюда не вошли…

Лихарь пообещал:

– Кто свалит виновного, награжу.

Не обозначил, чем взыщет. И будет ли это в самом деле награда. Испытывал. Дал хорошей напужки, теперь являл искушение.

Пороша ронял голову, съезжал спиной по столбу. Выправлялся. Слабел. Лихарь знал его лучше, чем он сам себя знал. Нельзя падать. Нельзя…

Иные, содеяв удар, отваливали в сторонку. Иные подходили во второй раз и в третий.

Воронята наблюдали безмолвно. Раньше у столба всегда воздавал сам источник. Недосягаемо-искусно, безжалостно… и не калеча. А это что? Скудеет воинский путь?

В стайке новых ложек и межеумков затеялась какая-то возня. Потом сущая драка. Воронята вытянули шеи, но ничего не увидели. Лихарь вскинул руку – ученики расступились.

– Ох же ты, – втянул воздух Ирша. На убитом снегу собирал руки-ноги тот паренёк, плясун, как бишь его? Свард. Измятый, растерзанный, потерявший гордое удальство.

Лихарь подошёл. Остановился. Весь двор смотрел. Даже стряпная дружина, вышедшая за Лыкашом из поварни. Нет одиночества хуже, чем среди толпы, невнятной, чужой. Когда пялят глаза в готовности броситься. Ждут, что ты скажешь, что сделаешь…

Только весь воинский путь не равнялся одному Лихарю.

Каково стоять перед ним, воронята очень хорошо знали…

Свард поднялся. Нос разбит, шапчонка насовсем потерялась. Кулаки сжаты. Межеумок сунул ему палку, он бросил.

– Большой руки затрусок, – удивился великий котляр. – Где тебе подсунули этого сына рабов, стень?

– Воля твоя, учитель… – глухо отозвался Хотён. – Обетованный он. Из Деруги пришёл.

– Обманули тебя, стень. Или спросим инако! Что ж там за рабы, если обетованные от кровавой мазки бледнеют?

– Мазку не бить стать!.. – сорвался мальчишеский голос. – С тылу не бьём!.. Увечье не бьём!..

Гойчина повело, как от зубной боли. «Чего этот малый наслушался о котле?..»

Ученики тянули хвалу. Стройности в голосах было всё меньше.

– А мы бьём, – сказал Лихарь. – Мы не ведаем чести опричь той, что Предвечной Матери надлежит.

«Ох же ты!.. С Порошей рядом поставит, велит за него наказание добирать? В холоднице на ошейник примкнёт?..»

Тень движения привлекла источника, заставила оглянуться. Пороша миновал предел стойкости. Обмер, съехал наземь, остался лежать, лишь подёргивалась закинутая голова.

Лихарь подошёл к нему, склонился. Потом… припал на колено, взял немаленького парня на руки, поднял, как отец сына.

– Этот воин оставил свою вину!

Слова учителя будто спустили с цепи межеумков. Детины с палками налетели на новичков, лупя всех без разбора. И непокорного Сварда, и ретивых угодников. Всех погнали за угол двора, в низкую дверь с двойным резным ликом. Пинками спустили по щербатым ступеням…

Воронята, до поры оставшиеся без дела, поймали взгляд Лыкаша. Молодой державец кивнул. Попозже они возьмут у него невеликий свёрток съестного. Тощенький, всей сарыни понюхать да облизнуться. Ирша его спустит в холодницу по закопчённой трубе. А Гойчин послушает у окошка, каково станут делить…

Лихарь перенёс Порошу к себе, уложил на топчан. Отправил Шагалу за ведёрком и тряпками. Беримёд взял с полки горшочек с мазью из сабельника. Открыл, понюхал. На самом деле Пороша и так оправится за несколько дней, но пусть, очувствовавшись, ощутит уход и заботу.

– Воля твоя, учитель, – тихо проговорил Беримёд. – Тот мальчишка… Неужто спустишь презорнику? Ты мог одним щелчком его усмирить…

– Мог. – Лихарь неторопливо кивнул. – Я думал об этом. Ещё я мог приказать, чтобы новые ложки сами покарали его. Либо вместе с ним поплатились. Когда-то я так и поступил бы, но тогда я был глуп. Смотри, воронята уже клюют у меня из ладони. И этот на руку прилетит, если я чего-нибудь стою. – Усмехнулся, добавил уверенно: – Они же и подсидят.

Снаружи знакомо загрохотало, тяжело сверглось, подвинув самоё землю. Это сотнями пудов обрушились с Наклонной пласты инея.

Привычные котляры даже не вскинули глаз, но подумали об одном. Так уж повелось, что обвалы, сотрясавшие твердь, заставляли Чёрную Пятерь вспоминать единственного, умевшего подниматься к ледяным веригам Наклонной. И разбивать их, сбрасывать гнёты.

Никто не видел, вздрогнули или нет учитель с учеником, когда сквозь затихающий шум померещилось далёкое, насмешливое:

– Крок… крок…

Доля седьмая

Крылья для вольного лёта

Через Дикий Кут, как обычно, мягкими волнами катился туман.

Он зарождался над Воркуном, плыл тонкими волоконцами по дыханию ветра, густел, путался в прибрежных кустах, полз через шепчущие куговники, перетекал над ручьями и скалами, над трясинами и тайными тропками… кутал мшистую полянку, облюбованную станицей Шурги.

Сейчас псов здесь не было. Стая вновь ушла на бедовники, сменив туманную сырость на привычный мороз. Шурга обещала вернуться. Она была в тягости, ей уже снилось гнездо и пушистые тёплые колобки – шерстинка серебряная, шерстинка стальная. Её человеку будет позволено ласкать их, брать на руки. Шурга что-то знала про Мглу и этих щенков. Но не рассказывала.

Славная полянка…

Здесь, на воле, можно перехватить костылик по-боевому и заставить воздух гудеть. Можно свернуть мочальный пояс пращой и мишенить в гибкую талинку, пока не закончатся припасённые камни.

Идя сюда, на углу Малой и Клешебойки он заметил Опалёниху. По счастью, лишь издали. Неистовая бабища, оборванная, простоволосая, брела улицей, распугивая прохожих.

– Ты сыночка обидел? Точно – ты! Рёбра твои сгниют, черви глаза выедят! Сыночка… жадобинку… Проклинаю-у-у…

Люди шарахались. Уличная ребятня сперва кидалась грязью, потом стало боязно. Все знают силу материнского проклятия, вдруг да краем зацепит?..

На заветной полянке Мгла снял рубашку, прилёг на живот между крепким