Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова

испитыми.

– Кружало наше стояло, когда Йерел пелёнки марал, – слышались крамольные голоса.

– Куда теперь пойдём, сироты, гольянская голь, приюта горю искать…

– Ты, Киец, «Пыжа» городил? Благоукрашал? Так не тебе и сносить!

Малюта даже встал на пути у молодого старшины, раскинул руки, выкрикнул с надрывом:

– Смертью убивай, не пущу-у-у!..

Киец его убивать, понятно, не стал. Даже копьём с железком, обутым в нагалище, побрезговал замахнуться. Не сильно, больше досадливо, толкнул Малюту ладонью в грудь, убирая с дороги. Верешко увидел, как некогда могучий отец плеснул рукавами, смешно задрал ногу, словно шагая по высоким дворцовым ступеням… опрокинулся на чей-то забор. Уронил шапку, сполз наземь, остался сидеть, мотая нечёсаной головой…

И бессильно заплакал.

– Не трожь батюшку! – бросился Верешко. Никто не смеет теснить родителя на глазах у сына. Наземь ронять, творить унижение, чтобы ощеулы подняли на зубок!

– Сынок, одинакушка мой, – обрадовался Малюта. – Все прочь сбегут, а чадо рожоное не отступится! Вот кто со мной выйдет дом родной защищать…

– Ты бы, желанный, языком болтать остерёгся, – сурово посоветовал Киец. У него на шее темнел желвачок, набухавший, когда он сердился или смеялся. – Людей постыдись. Господину Шегардаю противишься? Мурью горепьяную спасаешь? А то негде будет заработок сына спускать?

Верешко с отчаянием заслонил отца:

– Батюшку не злословь…

Киец только вздохнул:

– Ты, недоросль, мирским трудникам перекус обязывался развозить?

– Обязывался, – понурил голову Верешко.

– Вот и ступай. Родителя твоего никто зря не тронет, а дальше не воробьиного ума дело. Ступай, сказано!

Верешко оглянулся на покинутую тележку. Шагнул…

– Приказа отецкого не трепещешь? – взревел Малюта. – А ну, вернись! Убью, пащенок! Моим хлебом живёшь!.. Ты мне ноги мыть… руки натруженные целовать…

– Ага, – сказал Киец, а горожане стали смеяться.

Уши сперва горели стыдом, потом перестали. Было не до того.

Верешко отвёз снедное водоносам на Лапотный кипун, потом на Гремячий и снова катил порожнюю тележку через Лобок. Миновал полдень, показалось достижимым скончание дня, но что радости в том? Люди по домам, а ты бегай. Малюту с чашниками ищи. Найдёшь, домой волоки… и дома он изобьёт.

За непослушание.

А послушайся Верешко, бил бы за упущенный заработок.

Если сам запамятует преступление сына, так подскажут ему…

Самый короткий путь был Полуденной улицей, но она стояла запруженная народом. Ждали шествие из храма Владычицы.

– Правда, что ли, сам Люторад поведёт?

– Правда.

– Кому, как не сыну святого, храмовый выход возглавить!

– А новые хвалы воспоют? Или для самой Стреты поберегут?

– Иножды узнаем, желанные. Слышите голоса? Скоро на глаза выйдут!

Вот это кому как. Народ стоял плотно. Сколько ни вытягивайся, одни плечи да головы впереди. Верешку стало совсем обидно. И освящением соймы не полюбовался, и вот опять! И вечером отец с кулаками…

«А мог бы дома посиживать. В ремесленной. С мылом, с кипятком. Наш забор и на Третьи Кнуты, и на Полуденную…»

Ночевщики знают все городские заулки, все тропки вдоль ериков. Верешко развернул тележку и наладился прочь, шмыгнув узкой щелью между заборами. Здесь близок был Гнилой берег. Стены старых лабазов, ползучий бурьян в грязных коростах, шмарники, илистые речушки, по земле скользкие лавы, через воду шаткие доски, готовые рассесться под ногой… кто сказал, будто в Шегардае все мосты каменные, красивые? Полно и таких…

Дав шествию хорошую выпередку, Верешко поставил тележку и переулком побежал на Полуденную. Проход был такой ширины, что плечи приходилось нести боком, иначе оботрёшь со стенок всю слизь. Звался же переулок Горбоватым за то, что вёл круто вверх, попирая остатки какой-то стены, рухнувшей в Беду. При выходе на Полуденную старую стену частью разобрали, оставив подобие лестницы.

Славное место для любования святым торжеством!

Одолев переулок, Верешко с огорчением убедился, что не он один был такой умный. На обломанные ступени уже втиснулась ватага юнцов. Впрочем, всё это были знакомцы, соседские ребята с Третьих Кнутов. Дети санника Вязилы, шерстобита Мирана, красильщика Гири, ещё иных уличан. Повезло! Чужие бы выгнали и холку намяли. Свои охотно подвинулись, дали местечко: они-то собирались любоваться уже по второму разу. Верешко сел и с наслаждением выдохнул. Дальше пусть что угодно, а кусочек праздника он себе ухватил.

По двое пробежали храмовые служки, разгоняя зевак:

– Поди, поди прочь!

«Урвал, как украл… да пускай!»

В дальнем пути не страшно заблудиться,В тёмной ночи, где меркнет всякий свет,Тропку укажет нам закон Царицы,Звёздным письмом начертанный завет…

Согласное пение слышалось уже за углом, когда везение кончилось.

– А ну, брысь, мальга!

Подростки трепыхнулись стайкой вспугнутых пичуг. Верешко, как и все, смотрел в сторону, откуда вот-вот должны были появиться жрецы, а надо было – в другую. К ступеням переулка гурьбой подвалили детинушки в хороших кафтанах, расшитых жёлтым по бурому. Нарагоничи!

В другое время ребятня сорвалась бы с насиженного места без звука, частью из вежества, частью из страха, но сейчас уступать было слишком досадно. Ведь вот уже он, ход жреческий, уже показался!

– Нешто повторить? – удивился ватажок боярских людей.

Не тратя ни мгновения даром, поймал за рукав ближайшего паренька, сдёрнул с насеста. Тут уже подростки брызнули врассыпную. Верешко вскочил вместе со всеми, но оступился, промешкал унести ноги. Ворот рванула могучая пятерня. Мелькнула ухмылка на широком медном лице, светлые брови, голубые глаза с маленькими зрачками… и Верешко полетел кувырком, не зная верха и низа. Уличная мостовая встретила тяжёлым жёстким ударом. Верешко потерял шапку, зашиб голову и плечо, вскинулся на четвереньки, близко увидел метущую бахрому жреческой ризы и, как был на карачках, метнулся абы куда. Вкатился под ноги людям, жавшимся у стены…

Позоряне подались от него прочь, толкая друг дружку.

Верешко начал подниматься. Кругом волнами разбегалась странная тишина, смолкло пение, оборвались голоса, даже шествие замялось на месте. Верешко различил ступени Горбоватого переулка и заново ухнул в пустоту, потому что ступени были на одной стороне улицы, а сам он стоял на другой.

«Неправда. Не может быть. Не со мной…»

Жрецы, шагавшие торжественным ходом, стояли скучившись, не смея пересечь едва видимый след, оставленный падением мальчишки. Держали на полотенцах резной образ Владычицы, чьё точное подобие глядело с Последних ворот. Лица, одежды, хоругви в глазах перепуганного Верешка смазывались, сливались. Ярок и резок стоял лишь Люторад – впереди, отдельно от всех.

На его лице, всегда полном грозного благочестия, мгновенное потрясение и растерянность сменились гневом… вспышкой наития… догадкой… и наконец – озарением.

– Славься, Владычица! – на всю Полуденную раскатился зычный голос, привычный к храмовым сводам. – Твоей правде верим неколебимо! – Сын святого раскинул руки, обращаясь к народу справа и слева. – Некрепкие, суеверные люди, оставьте пустую боязнь! Или мните, будто Правосудной, вышедшей осенить снег под полозьями царских саней, попереченье смертного способно перебить путь? Удачу отнять?

Верешко слушал, по-прежнему отказываясь вместить мысль, что это взаправду, это о нём. «Нет… нет…»

– Владычица Правосудная не смущается, не колеблется, но знамения посылает верным своим! – продолжал Люторад. – Узрите святотатца хуже убийцы, кем город очистится! Долго мы гадали,