Прямой наводкой по ангелу - Канта Ибрагимов

Разочаровавшись во всем, так он долго сидел, так он и заснул с наступлением ночи, положив голову на скрипку. И не зря он ночи любил. Появилась сочная, спелая луна; заглянула с задором в расширившееся окно, погладила вначале убаюкивающим светом кровать, затем спустилась на пол, приласкала Мальчика. Он потянулся славно на полу, как от щекотки дернулся, улыбнулся, а потом залился счастливым, детским смехом, встал и скрипку взял, и веселым голосом:

— «Детский мир» там, и бабушка — там?! Я лечу! — он вприпрыжку, радостно бросился к окну, и над мертвым Грозным пронеслось звонкое, чистое, выстраданное — я-я-я!!!

Литература порой дело весьма не благодарное, ибо зачастую, в чисто нравственных целях, приходится писать о таких, как Столетов, Туаев и иже с ними. И не надо искать прототипы, имена нарицательны, к сожалению, столько их развелось, — не счесть… А если предметно, то недавно я встретил Гуту Туаева на каком-то увеселительном мероприятии в Москве. Чуть ли не в очередь встал, чтобы приветствовать важную личность. Правда, руки не подал, да и никто ему руки не подает — у нас за честь ныне обняться положено. Хотя раньше мой дед говорил, что мужчина с мужчиной, если они равны и уважают друг друга, обязаны, как во всем мире принято, руку подать. А нельзя руки подавать, и надо уважительно обнять почтенного старца, чтобы не заметил он, как ослабла его рука. То же самое с юношей. С женщиной. Нельзя руки подавать сватам — не ровня, должны знать свое место. И еще — нельзя подавать руки совсем близким родственникам, с кем уж в кровном родстве.

Теперь все мы в близком родстве. Как положено, улыбнувшись, попал я в желанные объятия Гуты Туаева. А Гута вальяжен, надменен; устал, бок намят желанными обнимателями. И хоть Гута значительно старше меня — ни морщинки, ни сединки; моложав, холен, свеж лицом, упитан телом. И если честно, я очень рад его видеть; как и все, по крайней мере, внешне, очень с ним мил и любезен. А то ведь Гуту теперь просто так не увидишь, то в Америке, то в Европе, а то и вовсе на далеких островах обитает, то ли отдыхает, то ли живет, а, впрочем, что ему не жить, — не завидую, но денег, говорят, у него немерено, так что зачем бы ему еще работать?

Однако он работает, и не просто так, а во благо, вновь восстанавливает Грозный после второй военной кампании. Правда, сам он в Грозном давно не бывал, я специально уточнил, с тех самых пор. И не чиновник он, как прежде, даже имя его ныне нигде не фигурирует, лишь в подставных фирмах, для которых он, благодаря щедрым взяткам и «откатам», «выиграл» так называемые федеральные конкурсные тендеры «по восстановлению экономики и социальной сферы Чеченской Республики». Браво!

Ну а я, хотя и не лучше других, все же имел какой-то интерес к Гуте. Гута личность известная, чуть ли не легендарная, и я, как и многие, знаю, женился он в очередной раз на совсем юной девчонке, кстати, моей односельчанке, может, и по любви. Но я будто этого не знал, прикинулся дурачком, и справился о жене, Розе, мол, я с ее братом когда-то учился.

Скривилось лицо Гуты, словно укол в пятку. Посмотрел он на меня; удивительно, что не укусил, ничего не сказав, лишь презренно оглядев с ног до головы, горделиво удалился. Иного я и не ожидал, зато уверился в очередной раз, что героиня моего повествования действительно жива. И признаюсь честно, я ее и до этого немало искал. И как найти, фамилию — не знаю, имя — тоже не по документам, в больнице с тех пор она не работает. Да к тому же в самой Чечне тот же бардак, вновь война и прочее. Словом, я Розу не нашел, и уже было разуверился во всем; правда, Мальчика не забыл, и не забывал никогда. И хотел о нем написать, а иных возможностей нет, ни «Детский мир», ни тем более Грозный отстроить — я не могу, видимо, слаб. И не зная, с чего начать, я уже немало бумаги исписал, да все не о том, не о Мальчике; не могу, боюсь… А тут как-то прилетел в аэропорт Слепцовская (был такой генерал, покоритель Кавказа), и меня встречают; а какой-то таксист уж очень мне любезно улыбается, такой настырный, свои услуги просто навязывает. Я от него еле отмахнулся, и лишь поздно ночью, уже будучи в родном селе, работая над материалом данной книги, вновь вспомнив Мальчика, я точно осознал то, что этот таксист мне крикнул вдогонку:

— Когда от Мальчика увозил, ты еще не был писателем.

А я сразу не понял, думал это он обо мне, ведь я тоже по жизни имя Мальчика ношу. И если честно, я этого таксиста особо не искал. Однако случай, хотя я в случайности не верю, свел меня с ним вновь, это была судьба.

Я уже работал, точнее мучился, пытаясь что-то о Мальчике написать; и желание есть, и вынашивал я идею давно, да ничего не идет, не получается, исходного материала нет, а как о таком с потолка писать.

И вот ехал я как-то поездом из Туапсе. Как раз лето, начало августа. На рассвете я должен был выйти в Беслане. И вроде в деревне я вырос, на природе все детство провел; то овец пас, то коров, то ранний сенокос, то в лес по дрова, и любил я зарею любоваться. Но такого я до этого никогда не видывал.

Встало солнце, и застыл на востоке огромный, алый, светлый диск, и не слепит, а манит к себе чистотой, и я точно помню, показалось мне тогда, что это ясный лик Мальчика над землею встал, нас осветил, чтобы война на Кавказе побыстрее кончилась… И я не символист, но это был знак — что-то случится.

А я на перекладных добрался до автостанции той же станицы Слепцовская, и с утра всего пара такси, и вдруг — та же приветливая улыбка.

— Пайзул, — уже тронувшись, напомнил он свое имя, и чуть погодя, когда мы по проселочной дороге преодолевали Горагорский перевал.

— Жена твои книги перечитывает, все время плачет… Окажи любезность, по пути заедем на минутку, думаю, не пожалеешь, чайку попьем.

Я уже жалел, что сразу не отказал. А мы на краю разбитого Грозного свернули в такую глухомань, что даже колея чуть ли не бурьяном заросла; ни людей, ни целых домов не видно, и вряд ли здесь вообще кто живет. И, признаюсь, не одна плохая мысль мне в голову пришла, и сидел я как на иголках, и если бы водитель как-то зачарованно не улыбался, готов был на ходу соскочить — время и ситуация в Чечне таковые. А он из ухаба в ухаб свою старенькую машину бьет, скорость не сбавляет, и все говорит:

— Мой дом разбит, в хибаре родственника обитаем. Ни света, ни газа, вода привозная, да и иного нет — вот наш кормилец, — он погладил руль.

Дом на отшибе. За две войны я много чего повидал, но такого упадка представить не мог. Правда, маленький дворик и сад, как желанный оазис, все опрятно, ухожено, даже цветы вдоль забора растут, яблоки и груши поспели.

— Эй, жена, выходи! — раскрыв калитку, крикнул Пайзул.

— Посмотри, кто к нам пожаловал!

Я ее сразу узнал. Конечно, Роза повзрослела, еще крупнее стала, руками прячет чуть выпирающий живот, а впереди зубы из дешевого металла… И сразу плакать стала, увидев меня.

— Хватит, хватит, не плачь, — не как у нас принято, а совсем нежен голос Пайзула, гладит он руку жены.

— Нам нельзя. У нас гость, удиви, покажи наше диво, чтоб в сказку поверил, про него написал.