Уготован покой... - Амос Оз

Когда солнце там, за спиной, стало опускаться на землю, они въехали на равнину, покрытую сетью трещин. Пустыня плавно скатывалась в гигантскую расселину. Нивы встречались все реже, кое-где виднелись чахлые скирды, делянки ячменя с большими проплешинами, дикие заросли, пустоши. Коричнево-серые пятна кремниевого щебня темнели на склонах холмов, ломаной линией уходящих к востоку. За крутым поворотом дороги слезящимся глазам открылись отроги гор Эдома, окутанные вуалью голубоватого тумана. Скопище титанов-инопланетян, заблудившихся в этих местах. Давным-давно, в начале времен, странствовали горы, пожирая пространство за пространством, пока, утомившись, не рухнули прямо здесь, у Мертвого моря, подсекшего их сверкающими лезвиями — лучами, что отражаются от его ослепительной поверхности. Ночью горы, очнувшись ото сна, поднимутся во весь рост и коснутся затянутого туманом неба. Ионатан улыбнулся горам тонко и лукаво. И легонько помахал им рукой, едва ли не подмигнув: ну вот, еще немного — и я появлюсь! Вот-вот и я присоединюсь к вам. Вы только спокойно подождите меня. Я уже ваш, я принадлежу вам.

Он вспомнил ту граничащую с омерзением ненависть, которую питал к пустыне его отец. Всякий раз, когда Иолек слышал слово «пустыня», лицо его искажалось, словно при нем произнесли непристойность. Порой он говорил о «завоевании пустыни». По его мнению, пустыни были позорным пятном на карте страны, напоминанием о грехе, давним злым врагом, присутствие которого несет в себе опасность. Против этого врага мы должны встать грудью, вооружившись тракторами, оросительными системами, химическими удобрениями, и сражаться с ним, пока цветение не победит последнюю из мрачных голых скал; «возрадуются пустыня и сухая земля, и возвеселится степь необитаемая», как сказано у пророка Исайи, ибо ключи забьют в пустыне и реки потекут по степи необитаемой. Еврейский плуг проложит свою борозду, озера возникнут там, где была бесплодная земля, и напоят ее своей влагой. Мы положим конец одичанию и вновь зажжем зеленое пламя по всей земле. А вот и пустыня… Я почти целый день не курил. Ни единой сигареты. И бородку начал отращивать. И уже никто не может мне сказать, что можно делать, а чего нельзя.

Солдат, сидящий рядом с водителем, вдруг закричал из глубин своего одеяла:

— Эй, приятель, тебе куда?

— Вниз.

— До Эйн-Хуцуба, идет?

— Идет.

И молчание. И едем мы в странном свете уходящего дня. И ветер свистит. И молчание.

Здравствуй, пустыня! Привет! А я тебя уже хорошо знаю. Твои красные утесы и твои черные утесы. Твои скальные осыпи, русла пересыхающих речек, которые бедуины называют вади. Контрасты. Каменные стены. Хитросплетения тайных расселин, наполненных дождевой водой и скрытых от глаз человеческих.

А я в детстве был очень послушным, и все называли меня «хорошим». Всю жизнь мне было стыдно того, что я такой хороший, простой, праведный, бесхитростный. И что это вообще значит — быть «хорошим»? Походить на теленка, белого и симпатичного, плетущегося в самом хвосте стада? Отныне все иначе. Отныне я и в самом деле «хороший». К примеру, я подарил свою жену парнишке, новому репатрианту. Пусть наслаждается ею на здоровье и перестанет мучиться и страдать. А родителей своих я одним махом избавил от проблемы, которая отравляла им жизнь двадцать лет: встали они поутру и обнаружили, что проблема исчезла. Пусть будут мне благодарны! Кончено. А Римоне я преподнес нового мужчину, который — за те же деньги — еще и маленький ребенок, расти и балуй в свое удовольствие. И Тию я им оставил. Моя постель — ваша. Даже красивый шахматный столик, который я так искусно вырезал из масличного дерева, оставлен вам в подарок. Потому что я такой хороший. Потому что таким я был всегда. Потому что это долг каждого из нас — постараться быть хорошим, и тогда страдания исчезнут. К сирийцам, которых мне пришлось убивать, я не испытывал ненависти, у меня не было к ним личных счетов: они пришли, чтобы убить нас, но мы их одолели. Должны были одолеть. Срулик-музыкант сказал однажды, что в мире слишком много боли и наша обязанность — уменьшать эту боль, а не прибавлять к ней новую. Брось, сказал я тогда Срулику, и ты туда же со своим сионизмом. Очень просто. Ибо это и есть сионизм, сионизм от самого сердца. Леви Эшкол, мой отец, Срулик да еще Давид Бен-Гурион — все они самые прекрасные, самые удивительные евреи, когда-либо существовавшие на свете. Даже в Священном Писании не сыщешь подобных. Даже пророки, при всем к ним почтении, были, в конечном счете, людьми, произносившими великолепные слова, но ничего не создавшими. А эти наши старики осознали вдруг полвека назад, что гибель грозит всему еврейскому народу, что надвигается великое несчастье. И тогда взяли они свою судьбу в собственные руки и все вместе ринулись вперед, не на жизнь, а на смерть бились они — головой об стену. Стену они проломили и добились того, что теперь есть у нас страна. И за это я готов сказать им: «Почет вам и уважение!» Вот и вслух могу произнести. И крикнуть могу. Пусть услышат и горы, и долины с пересохшими руслами рек, и этот пустынный, скорпионий ландшафт за бортом грузовика. Пусть услышат и усвоят раз и навсегда: «Почет вам и уважение, Иолек Лифшиц, и Сточник, и Срулик! Да здравствуют Давид Бен-Гурион и Леви Эшкол! Да здравствует Государство Израиль!» Один из таких людей — Берл Кацнельсон, не доживший до провозглашения нашего государства, но отдавший все силы, чтобы оно было создано; ноготь с мизинца таких людей, как он и его сподвижники, стоит дороже, чем весь этот недоделанный Уди, чем Эйтан с Чупкой и одноглазым Моше Даяном в придачу. Мы мусор, а они спасители Израиля. Во всем мире нет сегодня им подобных гигантов. Даже в Америке нет. Взять хоть того же Заро — слабак, презренный и отверженный, а не за ним ли гонялся с ножом весь мир? С тех пор как он появился на свет, весь мир хотел его убить и едва не убил: и немцы, и русские, и арабы, и поляки, и румыны… Кто только ни пытался… Греки, римляне, фараон… Все нападают, словно дикие звери, чтобы уничтожить парня с нежной душой, гитариста Божьей милостью, мыслителя с возвышенными идеями, чувствительного сверх всякой меры. И если бы не мой отец, не Берл, не Срулик, не Аарон Давид Гордон и все остальные, то куда бы ему бежать? И где во всем этом дерьмовом мире могли принять его как у нас, без лишних вопросов, немедленно предоставить работу и жилье, открыть ему сердце, дать красивую женщину, и уважение, и новую жизнь? Да здравствуют Бен-Гурион и Эшкол, да здравствует кибуц! Честь и слава Государству Израиль! Дай-mo Бог, чтобы и я был человеком, каким следует быть, а не этаким избалованным дерьмом, не скифом, не татарином. Если бы я только мог не бежать без оглядки, а пойти вечером к отцу и просто сказать ему: «Прибыл в ваше распоряжение, командир. Прошу дать мне любое задание. Надо в гараж — пойду в гараж. А может, я должен стать кадровым военным? Или основать новый кибуц, прямо здесь, в солончаковой степи? Или в одиночку пробраться в Дамаск и уничтожить одним махом и врача-гинеколога, и врача-окулиста? Я готов. Есть, командир! Я исполню все ваши приказания. Так точно, командир!» Вот только, когда отдам я вам все, что имел, останется мне одно — отправиться в Петру, на развалины высеченного в скалах древнего города набатейцев. Сегодня же ночью или, самое позднее, завтра. Туда устремляются молодые искатели приключений, и пятнадцать из них уже поплатились за это жизнью. Вот и мне не остается иного выхода, кроме как отправиться туда и погибнуть для пользы дела. В точности как Ионатан, дрянной сын библейского царя Саула: парень не годился в цари, да и вообще был ни на что не годен, и все, что ему оставалось, — это пойти воевать, погибнуть в бою и смертью своей заповедать тем, кто по-настоящему хорош, кто может быть полезен своей стране и внести весьма важный вклад в библейское повествование, чтобы жили. Почет тебе и уважение, Ионатан, сын царя Саула, павший на высотах Израилевых! Почет и уважение царю Давиду, оплакавшему друга своего Ионатана в песне, что рвалась прямо из сердца! Слава Давиду, спасителю народа Израилева! И прости меня, мудрец Спиноза, что не вдруг осознал я всю глубину твоих слов: у каждого человека свое предназначение в жизни и нет у него иного выбора, кроме как это предназначение постичь. И принять все с открытой душой. И этот песчано-пыльный ветер Негева. И эти сумерки, когда и гора, и холм, и вади, и отвесная скала, и лезвие утеса — все словно охвачено внезапным, холодным, темным пламенем, все тихо, и безмолвствует Всевышний, заставляя молчать и тебя, чтобы ты наконец усвоил: эта жизнь еще не все. Ибо есть иные миры. Мир черного камня. Мир Мертвого моря с его белой ядовитой солью, похожей на пламенеющие снега. Мир темно-коричневого кремния и другого, светло-коричневого камня, названия которого я не знаю. И есть еще небеса, пурпурные на рассвете, фиолетовые и зеленовато-желтые на закате, дымно-красные у высоких восточных гор. И отвесные скалы, глубокие расщелины, зубастые, острые утесы, похожие на страшные древние создания, задремавшие в сумерках. И хаос ущелий, хитросплетения пересохших русел, разбегающихся и норовящих воссоединиться. И темнокожие люди в низких шатрах у догорающих костров среди песка, среди ослиного и верблюжьего помета. И все — абсолютно все! — во Вселенной разумно. Все великолепно. Даже запахи этого ветра… Надо познать себя, изжить в себе избалованного ребенка, стать взрослым, стать человеком, с благоговением принимать закатные небеса, чтить пустыню, почитать отца и мать своих и наконец-то, наконец-то зажить хорошо, как говорит Азария, и как написано у Спинозы, и как ты сам хотел бы жить, но всегда стыдился из-за собственной глупости, из-за своей дурацкой тоски. Любая тоска — это отрава… Еще чуть-чуть — и будет Эйн-Хуцуб. А оттуда пройдем немного пешком. Пока не выясним, как обстоят дела.