ВЧК в ленинской России. 1917–1922: В зареве революции - Игорь Симбирцев

Если кто-то посчитает это наветом на кристального чекиста, могут почитать массу высказываний Железного Феликса на эту тему даже из восхвалявшей его советской исторической литературы, здесь видно, насколько оригинально он временами понимал требование соответствия закону в работе ЧК. Даже в официозных и проникнутых легендой идеализированного Дзержинского книгах воспоминаний о нем советской эпохи («О Ф.Э. Дзержинском», «Рыцарь революции» и других, такой литературы о Дзержинском в СССР выпущено много томов) заметен этот мотив. Что уж говорить о работах постсоветского периода, когда обнародовали и закрытые ранее документы. Вот в том же изданном к полувековому юбилею Октября в 1967 году сборнике воспоминаний о Дзержинском «Рыцарь революции» собрано множество мемуаров о бывшем начальнике сотрудников ЧК – ГПУ. Честно говоря, кое-где они попахивают фальшивой легендой и преувеличением, как в рассказах Тихомолова – личного водителя Дзержинского в ВЧК в 1918–1926 годах, об их совместных поездках по местам скопления беспризорников и долгих беседах шефа с ними по душам. Или в душераздирающем рассказе избежавшего отстрела Большого террора ветерана первой дзержинской гвардии из коллегии ВЧК Сергея Уралова о том, как уже обезоруженный и скрученный восставшими эсерами в отряде Попова Феликс Эдмундович 6 июля 1918 года одним криком: «Мерзавец, сдай свой револьвер, я пущу тебе в лоб пулю за предательство!» – обращает в бегство опытного эсеровского боевика и экс-чекиста Попова. Вокруг сложной фигуры Дзержинского в те годы советский агитпроп нагородил столько упрощающих его бравых легенд, зачем уж верному дзержинцу Уралову понадобилось доводить дело до абсурда. Делать из знаменитого начальника еще и сказочного исполина, способного безоружным одним гортанным рыком разгонять эсеровскую нечистую силу, – это не очень понятно.

Многие бывшие соратники Дзержинского своими славословиями и попыткой создать культ Дзержинского на Лубянке только оказали после его смерти медвежью услугу самому Феликсу Эдмундовичу. Как сотрудники Тульского отдела ГПУ, возложившие в день похорон Дзержинского к его могиле жуткий стальной венок из револьверов и шашечных клинков, – сейчас не любящие Дзержинского исследователи приводят это в качестве примера чекистской патологии садизма и культа орудий убийства. Разумеется, многие из вспоминающих о «рыцаре революции» традиционно повторяют, что закон для Железного Феликса был понятием святым. И тут же приводятся воспоминания заместителя Дзержинского в ВЧК и его наследника на посту председателя советского ГПУ Менжинского о том, что главным для Дзержинского в работе ВЧК были только указания руководства партии. Что «наказание он в принципе отметал, как буржуазный метод, а на репрессии смотрел лишь как на метод борьбы, необходимый для развития революции». Когда человек во главе спецслужбы отметает принцип наказания за преступление, желая лишь репрессий для физического устранения врагов революции, – разве здесь не правовой нигилизм в чистом виде? В тех же мемуарах Менжинского о бывшем начальнике записано, что на определение приговора Дзержинский смотрел не через юридическую призму вины или ее доказательств, а с точки зрения необходимости для текущего момента и задач советской власти. Иногда за одно и то же преступление в разные периоды он мог приказать расстрелять или даже не давал указаний об аресте. Эти пассажи о полном правовом нигилизме Дзержинского в годы Гражданской войны из мемуаров Менжинского в поздние советские времена все же вымарали, сообразив, как они дискредитируют образ благородного рыцаря революции, вернув слова Менжинского в текст только в перестроечные годы.

А через несколько страниц после мемуаров Менжинского в том же юбилейном «Рыцаре революции» рассказ ветерана ЧК Яна Буйкиса, дурачившего в свое время Локкарта с мифическим заговором среди латышских стрелков. Как и многие бойцы первого призыва ВЧК, Буйкис в Большой террор арестован и прошел через лагеря, о чем, разумеется, в «Рыцаре революции» не упоминают, давая ветерану замолвить слово о легендарном своем начальнике. И Буйкис спокойно вспоминает, как Дзержинский отправляет его в командировку по линии ЧК на Волгу в 1919 году, и на вопрос Буйкиса: «А если я в чем-то ошибусь или превышу свои полномочия?» – Феликс Эдмундович в своем стиле невозмутимо отвечает: «Если вы ошибетесь в пользу государства – то будет хорошо, мы вам спасибо скажем, но если превысите полномочия в личных целях – то сами знаете, что с вами будет».

В этом все отношение Дзержинского тех лет к закону и превышению полномочий сотрудниками ЧК, нужно ли пояснять, что Дзержинский в беседе с Буйкисом не шутил. Он, впрочем, почти никогда не шутил. Хотя в том же, ставшем квинтэссенцией слепленного образа идеализированного Дзержинского «Рыцаре революции» многие соратники Железного Феликса пытаются оспорить легенду о его угрюмости, утверждая, что часто видели Дзержинского шутившим или смеющимся удачной шутке. Но реальных примеров его веселья в этой же книге можно найти лишь два. Его родной сын Ян Феликсович Дзержинский описывает искренний смех отца, застрелившего на охоте птицу и лезущего за своим трофеем на дерево, а начальник контрразведки ГПУ Артузов помнит шефа задорно хохочущим при рассказе, как чекисты ловко заманили в ловушку кого-то из белых эмигрантов. В обоих случаях это специфический смех охотника над поверженной дичью, других же примеров особой веселости Дзержинского не видно, да и его судьба и служба во главе ВЧК к этому не располагали. Что же касается воспоминаний Буйкиса о наставлениях Дзержинского перед командировкой, то уж если в советском официозе встречаются такие свидетельства, можно представить, что Дзержинский мог говорить своим подчиненным чекистам не для печати.

Кстати, спокойно напечатав все это к юбилею своей революции, а такие книги проходили все сито цензорской проверки партийных идеологов, советская власть и в 1967 году косвенно признавала, что считала такой подход правильным. И никаких комментариев в «Рыцаре революции», почему у многих мемуаристов год смерти указан один – 1937. И бесстрастно приводятся воспоминания одного из таких репрессированных в Большой террор большевистских функционеров Валерия Межлаука о том, как задерживавших зарплату своим рабочим в 1918 году предпринимателей он с отрядом красногвардейцев по поручению Дзержинского приводил к нему в ЧК, и после «доверительной беседы» зарплата быстро выплачивалась. И такой метод управления экономикой издателей «Рыцаря революции» полвека спустя не смущал. Впрочем, вернемся пока к Дзержинскому в годы его личного ожесточения.

Неуступчивость Дзержинского в защите полномочий ЧК – ГПУ и в пропаганде ультралевых взглядов в партии закончится почти официальным осуждением ее руководством партии. Выльется это осуждение в официальную отповедь руководства страны главе ГПУ, вложенную в уста редактора «Правды» и главного идеолога ЦК партии Николая Бухарина: «Давайте, милый Феликс Эдмундович, побыстрее переходить к либеральной форме советской власти, меньше репрессий, больше законности и самоуправления. Мы против таких широких прав ГПУ, хотя лично к Вам я отношусь очень тепло и крепко жму Вашу руку». После этого одергивания с самого верха Дзержинский сдался, смирился с незначительным урезанием прав ГПУ по сравнению с всесильной и безжалостной ЧК. А на переданном своему заместителю Менжинскому этом бухаринском послании начертал, как мне кажется, бессильно стиснув зубы от этого поражения: «Такие настроения в верхах партии нам надо учесть и призадуматься». Возможно, как положено старому солдату партии, предпочел не обсуждать прямой приказ с самого верха советской власти. А возможно, понял, что время безнаказанных дискуссий внутри партии и внутрипартийных оппозиций ушло, все-таки послание Бухарина поставило точку в споре о полномочиях ГПУ уже в 1924 году, тогда многие вчерашние спорщики с самим Лениным начали осознавать, что мнение верхов нужно «учесть и призадуматься».