Венецианский бархат - Мишель Ловрик

– В конце концов, это всего лишь книга.

Но голос его дрожал, и поэтому редактор бережно взял его под руку и повел обратно в здание, где и вручил Венделину его накидку и ласково пожелал ему спокойной ночи.

«Стереть напечатанное из книги уже нельзя», – думал Венделин, шагая по темным улицам домой.

* * *

Наконец-то поэмы увидели свет.

Однажды вечером муж вернулся домой очень поздно, спрятав в рукаве первую книгу.

Я легла в постель, но не для того, чтобы заснуть, а потому что знала, какое великое дело он задумал. Я вытянулась поверх покрывала и стала думать о том, что он сейчас делает у себя на работе и какие чувства испытывает.

В Генуе есть такой особый рисунок, на котором показано, как ирландских гусей взращивали на плодах деревьев. Гусят кормили фруктами, похожими на яблоки. Яблоки гнили изнутри, и в них зарождались черви, которые по мере развития покрывались волосами и перьями. В конце концов тварь вылезала из яблока наружу и улетала. Вот так я представляла себе книгу: она вылезает наружу из своего фрукта.

Было уже раннее утро, когда я услышала его шаги на нашей calle. Он старался ступать неслышно, чтобы не разбудить сына, но походку его облегчали пузырьки возбуждения, играющие у него в крови при мысли о том, что он только что напечатал.

Он подошел к кровати, где я лежала и ждала его. По его лицу я поняла, что он отдал этой книге всего себя, словно это была его жена или ребенок. Время стало наименьшей из жертв, но я вдруг ощутила невероятную усталость при мысли о том, сколько часов было на нее потрачено, причем гораздо больше ушло на принятие решения, публиковать ее или нет, чем на сам процесс печати.

Поэтому я испытывала какое-то подленькое чувство к этой книге, ведь Венделин в некотором роде любил ее так же, как меня. А я хотела, чтобы вся его любовь досталась мне одной. И он знал, что я знаю об этом, поэтому в ту ночь он постарался показать мне, что эта книга может стать частью нашей любви, а не чем-то совершенно особенным и обособленным.

Войдя в нашу комнату, он негромко откашлялся, чтобы сообщить мне нечто очень важное чистым и ясным голосом. Он так и не снял накидку, остановившись в изножье кровати, и выглядел немного театрально и смущенно.

– Я напечатал эту книгу, – сказал он, – ради тебя и моей любви к тебе. Если бы я не встретил тебя, то не поверил бы, что эти поэмы могут говорить правду. Я бы не поверил, что такая любовь может существовать, и решил бы, что поэты лгут. Мне кажется, что самые восторженные из них написаны о тебе и для тебя, мною и от меня. А жестокие и мрачные, те – о ком-то другом. Иногда я со страхом думаю о том, что они могли быть моей второй судьбой – той женой, которая стала бы моей, если бы я не встретил тебя. Твоим испорченным двойником.

– Моей sosia, – прошептала я.

И тут мы оба задрожали, как колокольчики, а он даже уронил слезу при мысли о такой ужасной участи. Поэтому я раскрыла ему свои объятия, и он принес книгу в мою постель и к моему сердцу. Я осторожно взяла ее в руки, эту первую книгу, словно она была ребенком, – так оно и было, в сущности, ведь ей исполнилось всего два часа от роду, когда я впервые встретилась с нею.

Я стала баюкать ее на руках. Она была довольно большой, семь на десять дюймов. От нее исходил приятный запах, а страницы были шелковистыми на ощупь. У нее еще не было обложки, она была совсем еще юной, эта книга, уязвимой, как голенький новорожденный воробышек до того, как у него вырастут перья.

– Триста семьдесят восемь страниц, – с гордостью сообщил мне муж. – Сто восемьдесят девять листов.

Я поднесла страницу к свету, чтобы посмотреть, какие на ней видны водяные знаки – голова быка с короной, весы, ножницы, замок, лилия, дракон… но муж остановил мою руку и сказал:

– Нет, на сей раз просто взгляни на слова.

Я видела: он нуждается в том, чтобы я утешила и успокоила его, потому что он совершил очень храбрый поступок, и я дала ему все, что могла. Я не расхваливала шрифт или поля. Он нуждался в похвале совсем другого рода.

Поэтому я дала ему слова любви к этой книге. Я громко прочитала вслух несколько строчек. Я провела по ним пальцем. Я показала ему, что забылась в них. Я сказала ему, что эта книга обладает мудростью афинских сов, сладостью груш Калабрии, пикантной остротой жареных лягушек из Кремоны и мягкой нежностью перепелок из Делоса.

А потом я встала с кровати и сказала:

– Давай поплывем на лодке. Прямо сейчас.

Муж был явно озадачен, и я прошептала:

– Доверься мне.

Тогда он, не сказав ни слова, последовал за мной в комнату нашего сына, где я бережно взяла спящего малыша на руки, а потом спустилась к причалу. Все это время я держала книгу у себя под мышкой.

– Куда, любовь моя? – спросил он, когда мы сели в лодку и он оттолкнул ее от берега.

– В лагуну, – ответила я, – туда, где совершается Sposalizio.

И мы поплыли к тому самому месту, где каждый год дож роняет золотое кольцо в воду, чтобы обвенчать Венецию с морем.

Там я поднялась со скамьи и подняла книгу Катулла над водой, оглянувшись на своего мужа, чтобы увидеть, согласен ли он с тем, что я собираюсь делать.

Он улыбнулся мне, охваченный немым благоговением.

И я сделала то, что делает дож. Я воззвала к Посейдону, царю волн, тритонов, сирен, нереид и прочих подданных его морских королевств.

– Покажите миру, – попросила я их, как делает дож, – что древние времена могут обвенчаться с настоящими.

А потом я осторожно опустила книгу на поверхность воды.

Не знаю, почему она не утонула. Быть может, ее удержали наши надежды; а быть может, изготовленная из размягченного дерева книга вообразила, будто умеет плавать, словно плот.

И она поплыла по дорожке, проложенной луной. Мы вдвоем смотрели ей вслед, пока она не скрылась из глаз.

Тогда я еще не знала, что эта книга станет нашей судьбой и что отныне все переменится. Я считала ее слабой, хрупкой и юной, сотканной из мужества моего мужа и его любви к хорошим словам. Я думала, что теперь, напечатанная, она изгонит тень, которая пролегла было между нами, тень, которую отбрасывали бедность и страх. Я хотела загладить свою вину перед ним за то, что не поехала в Шпейер, и за то, что начала распускать слухи, которые принесли столько вреда и смерти печатникам в этом городе. Я думала, что Катулл сделает все это.

Я ошиблась во всем.

Август, 58 г. до н. э.

Люций, любимый брат мой!

Твои обвинения не ранят меня, поскольку совершенно не относятся к делу.