Мемуары госпожи Ремюза - Клара Ремюза

После взятия Ульма император сам продиктовал следующую фразу бюллетеня: «Можно в нескольких словах выразить похвалу армии: она достойна своего вождя»[82]. Он писал Сенату, посылая ему знамена, отнятые у неприятеля, что курфюрст возвратился в свою столицу. Были опубликованы послания с целью оправдать эту новую войну и содействовать более быстрому рекрутскому набору. Епископы снова стали повторять, цитируя текст из Священного Писания, что император находится под особым покровительством бога войны[83].

Жозеф Бонапарт передал письмо своего брата в Сенат. Сенат постановил, что в ответ на это несколько его членов отвезут поздравительный адрес на главную квартиру.

Императрицу в Страсбурге посетили многие германские принцы, которые увеличили ее двор и выразили ей свое почтение. Она показывала им с естественной гордостью письма императора, в которых он заранее объявлял ей о всех предстоящих победах; и приходилось удивляться этому необыкновенному предвидению или признать силу судьбы, которая не изменила Бонапарту ни на минуту.

Маршал Ней отличился в деле при Эльхингене, и император настолько согласился, что честь победы принадлежит ему, что позднее, создавая титул герцогов, пожелал, чтобы маршал носил имя герцога Эльхингенского.

Я употребляю выражение «согласился», так как известно, что Бонапарт не всегда был справедлив в признании славы за своими генералами. Однажды в момент откровенности, какую император иногда позволял себе, я слышала от него, что он любит признавать славу только за теми, кто не может быть ею увенчан. Ему случалось, следуя своей политике по отношению к подчиненным или в зависимости от доверия к ним, молчать о некоторых победах или изображать успехами некоторые ошибки маршалов. Иногда генерал узнавал из бюллетеня о действии, которого он никогда не совершал, или о речи, которую никогда не произносил. Другой видел вдруг, как его превозносили газеты, и искал, по какой причине заслужил это внимание. Порой старались протестовать против забвения или против искажения событий, но каким способом можно вернуться к тому, что произошло, прочитано и уже забыто благодаря более свежим новостям? Ведь быстрота Бонапарта на войне каждый день давала что-нибудь новое. Тогда он предписывал молчание протестующим, а если надо было умиротворить оскорбленного вождя, ему дарилась сумма денег или добыча, отнятая у неприятеля, или разрешение взять контрибуцию, – и так заканчивалась распря.

Эта хитрость, которой Бонапарт ловко пользовался по отношению к своим маршалам и главным генералам, может до известной степени оправдываться трудностью сдержать такое множество лиц со столь разнообразными характерами, да еще и предъявляющих подобные претензии. Император прекрасно знал их способности, знал, чем каждый из них мог быть ему полезен, был постоянно вынужден, благодаря их за услуги, сдерживать их гордость и зависть, должен был пользоваться для этого всеми способами и в особенности старался не упустить случая показать им, насколько их судьба находится в его руках. Когда это ему удавалось, он был уверен, что можно больше не беспокоиться из-за них и оплатить их службу соответствующей ценой.

В общем, маршалы не могли пожаловаться, что он не платил им по очень высокой цене. Награды были громадны, а продолжительная война довела их надежды до высшей степени, они не удивлялись, делаясь герцогами и принцами, и кончили тем, что только королевство казалось им достойным завершением их карьеры. Им были розданы громадные суммы, им разрешали всевозможные вымогательства по отношению к побежденным. Многие из маршалов составляли себе огромное состояние, и если эти состояния уничтожились вместе с правительством, при котором создались, то это потому, что легкость их достижения привела к расточительной их трате благодаря уверенности, что никогда не иссякнет способ вновь приобрести их.

В этой первой кампании Наполеона армия была еще подчинена дисциплине, от которой позднее отклонилась, однако побежденные страны были отданы в жертву хищничеству победителя, и многие австрийские вельможи и принцы поплатились настоящим грабежом своих замков за обязанность дать помещение на одну ночь, иногда даже только на несколько часов, офицеру французской армии. Солдат был сдержан, казалось, всюду установлен порядок, но невозможно было помешать маршалу, уезжающему из замка, увезти с собой то, что он счел подходящим. По окончании этой войны жена маршала *** рассказывала нам, смеясь, что муж, зная ее любовь к музыке, прислал ей громадную коллекцию нот, найденную у какого-то немецкого принца; она говорила нам с той же наивностью, что он послал ей такое количество ящиков, наполненных люстрами и венским хрусталем, собранным отовсюду, что она не знала, куда их девать.

Но, сдерживая твердой рукой притязания своих генералов, император делал все, чтобы поощрить и удовлетворить солдата. После взятия Ульма декретом было объявлено, что истекший месяц будет считаться за целую кампанию.

В День Всех Святых в соборе Парижской Богоматери со всей торжественностью был исполнен Те Deum, а Жозеф устроил праздник в честь наших побед.

Вскоре нельзя уже было сомневаться в том, что австрийский император дорого заплатит за эту чудесную кампанию. Русская армия ускоренным маршем шла ему на помощь; но она не соединилась еще с австрийцами, а тем временем император уже разбивал их. В то время говорили, что император Франц сделал большую ошибку, начав эту войну раньше, чем император Александр мог явиться ему на помощь. Бонапарт заручился обещанием короля Неаполитанского, что тот сохранит нейтралитет, и согласился освободить его от французских гарнизонов, присутствие которых королю приходилось переносить. Было издано несколько декретов, относящихся к французской администрации, а бывший генуэзский дож был назначен сенатором.

Император очень любил казаться одновременно занятым различными делами, любил показать, что может повсюду бросать свой орлиный взгляд. По этой же причине, а также из-за ревнивого беспокойства, он написал министру полиции письмо, рекомендуя ему наблюдать за тем, что сам называл «Сен-Жерменским предместьем», то есть за той частью французского дворянства, которая оставалась враждебной ему; он говорил, что знает о речах, произносимых против него в его отсутствие, и готовится по возвращении отомстить с блеском.

Когда Фуше получал подобные приказания, он имел обыкновение требовать к себе тех лиц, мужчин и женщин, которых прямо обвиняли. Потому ли, что он действительно считал мелочным гнев императора и думал, как и говорил, что было ребячеством желание помешать французам говорить, потому ли, что он хотел поставить себе в заслугу свою умеренность, – но, посоветовав проявлять больше осторожности тем, кого призвал к себе, Фуше кончал признанием, что император слишком отдается мелочному беспокойству, и таким образом приобретал репутацию справедливости и умеренности, которая сглаживала первые неприятные впечатления.