Роковая перестановка - Барбара Вайн

С другой стороны, у Вивьен не было с собой сумки. Так что, уходя из дома, она не собиралась сбегать в Лондон. Ее одежда и ковровая сумка оставались наверху, коробка с цветочными настойками стояла на столе. Однако Вивьен оттолкнула руку Зоси, которая пыталась поймать ее за платье, она отпихнула Руфуса. Ее глаза задержались на Шиве — она просто посмотрела на него без всякого выражения, — и тот вздрогнул от этого пустого взгляда. Вивьен резким движением сорвала со стены «гештальт-молитву». Не выпуская из руки рваный листок, она открыла дверь черного хода, и все это без единого слова, без какого-либо упоминания о том, чтобы идти в полицию.

Каким-то образом Шива оказался между Вивьен и Руфусом, поэтому последнему, чтобы дотянуться до нее, пришлось бы оттолкнуть Шиву. Он и не дотянулся, даже на фут не приблизился к ней. В кухню ворвался холодный влажный воздух, и Вивьен побежала по мощенной плитняком дорожке…

* * *

Новости из Уайвис-холла куда-то исчезли. С воскресенья не было ничего. Эдам подумал, что такое уже случалось раньше в процессе расследования другого убийства — или в процессе той доли расследования, что становилась достоянием гласности. Изо дня в день в газетах появлялись маленькие фотографии или сообщения в несколько строчек, а потом наступало зловещее затишье. Проходила неделя, и читатели забывали о деле, полностью выбрасывали его из головы. А потом вдруг появлялась коротенькая статейка о мужчине, помогающем полиции в расследовании, и на следующий день печаталось объявление об аресте, о начале судебных слушаний.

Позвонил Руфус и сказал, что полиция не приходила к нему и не связывалась. Эдам пришел в ужас, узнав о поездке в Нунз. Он чувствовал, что никогда бы не решился приблизиться к Уайвис-холлу или к той невидимой стене, что окружала его. Что до полиции, то не стоит ждать, что она будет искать подтверждения, потому что там все равно не поверили в его историю. Их интересует человек-коипу. Эдам представил, как Уиндер, или Стреттон, или они вдвоем долгими часами допрашивают человека-коипу, или почтальоншу, или фермера, или таксиста, везшего Руфуса, — и все эти люди рассказывают им об обитателях Уайвис-холла, двух девушках и троих юношах, о звуках выстрелов, о детском плаче, об окончательном и бесповоротном увольнении садовника, о винных бутылках, о десятках бутылок в мешках, которые еженедельно забирали мусорщики, о поспешном отъезде, о вскопанной земле на прогалине в хвойном лесу…

В четверг в газетах ничего не появилось. Был день рождения Энн, и они собирались поужинать в ресторане. Жена попросила его родителей посидеть с Эбигаль, потому что, по ее словам, не смогла никого найти. У Эдама это вызвало раздражение. Он не хотел никуда идти, так как боялся вернуться и обнаружить, что дома его ждет полиция.

Льюис сказал:

— Забавно, кажется, это дело о Уайвис-холле умерло своей смертью. — В его голосе слышалось разочарование.

— Чего не скажешь о людях в могиле, — добавила его жена.

— Точно. Ты права. Думаю, мы не услышим, чем все закончилось.

Он сказал, что Эдам мог бы предложить ему хереса, очень сухого, если можно, а если такого нет, то сойдет и амонтильядо.[92]На бокале для хереса не было меандра по краю, но Льюис все равно поинтересовался, «а это случайно не бокалы ли моего бедного дядюшки».

Эдам не ответил.

— Плохо дело. Вряд ли то маленькое кладбище восстановят. Знаешь, Энн, у нас была собачка, вест-хайленд-терьер, Блейз, мы устроили ему самые настоящие похороны, помнишь, Берил? Мне почему-то кажется, что мы и тебя, Эдам, взяли с собой, только ты был маленьким, еще не умел ходить. Твоя тетя Лилиан прочитала отрывок из стихотворения — что-то из Уитмана — о том, как хорошо жить с животными, и мы закопали беднягу в землю. Твоя тетя Лилиан была странной женщиной.

— Почему ты называешь ее моей тетей? Если она и была чьей-то тетей, то только твоей.

Льюис продолжал, как будто сын ничего не говорил:

— Кто мог вообразить на той грустной и в то же время милой церемонии, что кладбище используют для таких целей?

Эдам вдруг опрометчиво ляпнул:

— Одна моя знакомая видела призрак этой собаки на черной лестнице.

Энн устремила на него полный отвращения взгляд. На этот раз Льюис отреагировал:

— Абсолютная чепуха. Несусветная чушь. Какая знакомая?

— Поехали, — сказал Эдам Энн. — Нам пора.

В машине жена спросила его:

— Ты теряешь рассудок или в этом есть какая-то цель? — В ответ она получила лишь невнятное пожатие плечами. — Зачем мы идем в ресторан вдвоем? Это фарс.

— Мы празднуем твой день рождения ссорой, но не дома, а в ресторане.

— Я ненавижу тебя, — произнесла Энн.

То же самое сказала ему и Зоси. Он уже забыл или думал, что забыл, но эти слова стали кнопкой, которая при нажатии открыла самый последний файл.

— Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя… — Она висла на нем, цеплялась за одежду, а он отпихивал ее.

Эдам припарковал машину, выключил двигатель. Он сидел с закрытыми глазами, держа руки на руле. Потом сделал над собой огромное усилие. Он не хотел ничего вспоминать, стремился убежать от всего этого. Энн уже вылезла из машины и в сердцах хлопнула дверцей. Эдам тоже вылез, холодный ветер сыпанул ему в лицо горсть мороси.

Он больше всего боялся почтальонши на велосипеде, что она не уехала или уехала недалеко, что она сегодня поджидает неподалеку, преисполненная сострадания, готовая выступить в качестве свидетеля…

Но никого не было. Эдам никого не увидел. По пустому проселку под серым небом свободно гулял ветер. Не было никого, кроме фигуры в бледном хлопчатобумажном платье, бежавшей по мощеному двору. И громкие голоса, и похожий на вой крик Зоси. Следуя за Энн к дверям ресторана, он обнаружил, что клавиша «Выход» не срабатывает, из прошлого вырваться не удается, а настоящее куда-то затерялось. Эдам вскинул ружье, прижал приклад к плечу, приготовился к отдаче и выстрелил. Вивьен закричала, и он выстрелил снова, и на этот раз она резко повернулась, получив полный заряд стрел. Брызнула кровь; она фонтанами извергалась из маленького тела, заливая алым кремовое платье.

Сейчас, как и тогда, Эдам оступился, но успел ухватиться за перемычку двери. В темной передней ресторана он встряхнулся, открыл глаза и растянул губы в улыбке. Тогда после третьего выстрела он упал, и так и лежал, распластавшись на каменных плитах, крича:

— Стой, стой, стой!

Когда Руфус вернулся из Нунза, или от пациентки, оказавшейся в больнице Колчестера, он обнаружил, что Мериголд дома и ждет его. Вопросов она не задавала. Он тоже не стал спрашивать, как она провела день, хотя понимал, что такое поведение противоестественно для их отношений. Это был прецедент, он ясно это понимал. Отныне жена не будет задавать ему вопросы, и он не станет ее ни о чем спрашивать, и у них войдет в привычку раздельно делать свои тайные дела. При этом они будут вежливы друг с другом, улыбаться друг другу и гораздо чаще, чем того требовала бы искренность чувств, называть друг друга «дорогой» и «дорогая». Но в тот вечер, ужиная с друзьями, такой же молодой семейной парой, он не мог избавиться от ощущения, что Мериголд держится как-то скованно с мужем подруги. Они ведут себя, думал Руфус, так, будто хотят казаться безразличными друг к другу, хотя в последний раз, когда они вчетвером куда-то ходили, она с ним флиртовала. Вполне вероятно, что он все это вообразил.