АЛЛЕГРО VIDEO. Субъективная история кино - Петр Шепотинник

Сюжет Стеллинга — искушение. Искушение вневременья — временем. Искушение застывшего, реликтового, данного раз и навсегда — текучим, поспешным, летучим, мелодичным. Искушение бесстрастного, механистичного бытия — чувством. Искушение гомункулуса, не подозревающего о своей мужской принадлежности, — Женщиной. В каком-то смысле и эстетическая задача Стеллинга — тоже искушение. Искушение мифологической реальности существования — стихией жизни, облаченной в женское естество. И не просто искушение, но и драма этого искушения.

Вот такой сюжет приходится играть двум актерам — Стефани Эскофье и Джиму ван дер Вуде.

Герои всё время молчат. Молчат — не потому, что им нечего сказать друг другу, а потому, что режиссер погрузил их в бессловесную эстетическую среду: мы же не требуем от пантомимы или от живописи слова. Впрочем, это их молчание порой чуть ли не патетично в своем красноречии, оно предоставляет право высказывания вещам для Стеллинга более многозначным — натюрморту, портрету, пейзажу, звуку, блику. Вот и герои, осознав, что другого выхода просто нет и не будет, посредством жеста, мимики, поступка, то есть приноравливаясь к природному, как бы переиначивают самих себя. Им необходимо разорвать оболочку принадлежащих им свойств, им вдруг становится необходимо обрести друг друга.

Мир человеческого как бы прививается к стволу вечного. Но эта связь, выраженная в сексуальном акте, вредоносна для мироздания Стрелочника, образующей клеткой которого он является. Как это ни грустно, это мироздание гибнет, приходит в запустение — в таком же молчании, в каком зарождалась на наших глазах страсть.

Незнакомка покидает этот приют, оказавшийся временным, она теперь пытается высвободиться из-под гнета все разрастающегося, проникающего во все поры обиталища Стрелочника тлена, она гордо устремляет взор туда, откуда, кажется (хотя, возможно, это и обман), подает голос так долго блуждавший поезд.

Картина Стеллинга — что-то вроде праздника по поводу того, как вдруг ожил гербарий, расцвел, заалел лепестками, не подозревая о том, что эта вроде бы доступная всем жизнь имеет начало и конец, в то время как вневременное, хоть и безжизненно, но лишено трагизма бренности.

Вечный сюжет — страсть к живому, ибо оно дышит теплом, и боязнь живого, ибо оно конечно, воспроизведено перед нами на экране в манере, известной одному лишь режиссеру — Йосу Стеллингу.

— Скоро всё выкину. Невозможно жить среди хлама, хватит.

— И вы не испытываете ностальгии по пленке, по кассетам?

— Нет, нет, цифра — это практически то же самое, что снимать на пленку, только лучше. Можешь делать всё, что захочется. Это так здорово. Я не считаю, что кинематограф уходит вместе с кинопленкой. Можно провести аналогию с письменностью: можно писать на компьютере, можно писать от руки — разница невелика. Компьютер просто облегчает наш труд, проще вносить правку. Понимаете, есть тематика, содержание, а есть метод съемки — это разные вещи. То, как мы снимаем фильм, — просто промежуточный этап работы. Так что снимай, как хочешь, как на ум взбредет.

— Ваши фильмы различаются между собой. Одни фильмы — более литературные, например «Притворщики», другие — в большей мере визуальные, скажем, «Стрелочник»…

— Ну да, но… я полноправный автор своих фильмов. В смысле: я и продюсер, и режиссер, и сценарии пишу сам. Это значит, что в каждый момент я работаю не над одним фильмом, а снимаю кусочки какого-то большого фильма, работа идет поэтапно. Можно сказать, что каждый фильм — это отклик на предыдущий, есть такое перекрестное влияние. Но всегда сохраняются общие темы, хотя, конечно, иногда хочется что-то сделать по-новому, заняться чем-то другим. Допустим, я снимаю фильм о любви, серьезный, меланхолический, и теперь мне хочется, чтобы следующий фильм был о смешной стороне любви. Такая вот реакция на предыдущий фильм, хочется переключиться. Но всё равно в итоге фильмы складываются в некое единое полотно, их объединяет некое настроение…

— Да, если рассматривать вашу новую картину «Девушка и смерть» как фильм о любви, то это весьма печальная любовь. Вы были настроены меланхолично?

— «Девушка и смерть» тоже была реакцией на предыдущий фильм — картину «Душка». Когда я ездил в Москву и участвовал в передаче Первого канала, посвященной «Душке», многие ругали меня за то, что я подшучиваю в этом фильме над русскими. Но я не совсем согласен с такой трактовкой. В любом случае, я решил, что должен снять о России другой фильм, в совсем ином духе. Кроме того, мне хотелось поработать с русскими актерами. Перечислю: Сергей Маковецкий, Рената Литвинова, Леонид Бичевин, Светлана Светличная. Мне очень нравятся русские актеры, они такие дисциплинированные. Великолепные актеры. Мне также очень понравилась российская публика. Эти зрители не просто сидят и лениво смотрят кино — нет, они смотрят вдумчиво, их сознание работает. Мне хотелось сделать фильм, в котором моими глазами, с моей точки зрения шла бы речь немножко о Пушкине, немножко о Чехове… Точнее, не рассказывать о Пушкине, а просто создать особую пушкинскую атмосферу… Я, конечно, не могу снять русский фильм. Могу только смотреть на русских со стороны и черпать в этом вдохновение… Меня интересует тема старой России…

— А чем русские отличаются от голландцев?

— Разница большая. Голландцы очень прагматичны. Это учителя, полицейские, бизнесмены, бухгалтеры, прагматичные деловые люди. В нашем национальном характере нет ничего поэтического… Например, русские дети учатся играть на пианино, а голландские обязаны учиться плавать. У голландцев врожденный страх перед водой — ведь половина Голландии расположена ниже уровня моря. Поэтому голландцам не до созерцания неба, им неохота любоваться волнами или облаками — они должны смотреть себе под ноги, должны крепко стоять на земле. Как-никак мы живем под постоянной угрозой наводнения. Русские больше ориентированы на зрительное восприятие. Они мыслят сложнее… Я вспоминаю, как несколько лет назад я пришел в Русский музей в Петербурге. Меня потрясли иконы. Понимаете, икона вроде бы не выражает никаких эмоций (показывает жестами), лица ничего не выражают, картинка плоская, без перспективы… И я сколько бы ни смотрел, не мог постигнуть, что же хотели сказать русские художники этими иконами. Но гид разъяснил мне, что сама икона не обязана выражать эмоции. Эмоции должны возникать в твоей собственной душе, в душе зрителя, ты смотришь на икону и проделываешь некую душевную работу, ты должен быть активнее. В искусстве Ренессанса, в католическом искусстве, наоборот, сильные эмоции уже изображены на картине. И потому ты начинаешь слегка лениться, ты просто пассивный зритель, никаких усилий от тебя не требуется. Вот поэтому русские более активны при восприятии искусства.

— А кто более влюбчив — русские или голландцы?

— Ох, любовь… Понятия не имею. Любовь — это своего рода болезнь. Мне кажется, русские считают, что любовь не имеет ничего общего с человеком, в которого ты влюблен, любовь существует в твоей собственной голове, чем богаче у тебя воображение, тем больше вероятность влюбиться… Ну а мои дети обычно влюблялись моментально, когда я уезжал отдыхать. Мне их пассии обычно не нравились, а они: «Пожалуйста, уезжай в отпуск». Через две недели я возвращался: всё в порядке, любовь прошла, конец романа… Так-то…