Огненный всадник - Михаил Голденков

Так, москвичи впервые увидели фарфоровые плоские блюда, которые привезли с собой литвины, и за схожесть с серебряными талерами с печатью посередине назвали талер-ками. Но москвичи, особенно плохо знавшие русский язык, называли эти фарфоровые талерки тарелками. Литвины учили московитян русскому языку, правили обряды православия, привозили печатные книги, налаживали печатное дело, распространяли свои литвинские праздники, такие как Купала и Радуница, строили замки, украшали залы. Царь старался не обижать тех, кто трудился над созданием новых царских хором Кремля — платил исправно и много, привлекая тем самым и других мастеровых людей — они сами ехали в Москву из Литвы. Люди бросали пепелища, в которые превратились их дома, и ехали в Москву к своим товарищам-мастеровым, где была работа, обещали кров и жалованье.

Однако Алексей Михайлович вынужден был теперь обманывать турецкого султана, которому ранее обещал по дешевке продать до тридцати тысяч литовских душ в рабство. Теперь и этот договор нужно было нарушить. Тем не менее, в отличие от Радзивилла, царь все же на две третьих восстановил первоначальную численность своей армии. Сложней было с московскими опытными воеводами, погибшими под стенами Смоленска, в Мстиславле и в других городах. Новых уж точно было не найти. Кроме того, разворачивающееся партизанское движение немало беспокоило царя. Захваченный и сожженный Мстиславль оказался вовсе не покоренным городом и продолжал обороняться. Казалось, стреляли сами руины Мстиславля, и словно из пепла сожженных хат и храмов возникали все новые и новые люди с оружием в руках, нападавшие на обозы, дозоры, постовых, убивающие царских ратников и берущие в плен московских воевод.

Однажды ничего дурного не подозревавший воевода Иван Пушкин, кутаясь в лисью шубу, безмятежно ехал в санях с царской казной по проселочной дороге под надежной охраной сотни вооруженных до зубов казаков и татар, когда вдруг в синем вечернем воздухе раздался жуткий вой, от которого стыла кровь в жилах. Тут же затрещали выстрелы мушкетов, просвистело несколько стрел и впилось прямо в горло конных татар и казаков. Одному казаку между лопаток вошел ловко пущенный умелой рукой маленький топорик с длинной ручкой… Всадники с криком валились из седел в снег. В них стреляли, кого-то стаскивали с седла багром, кого-то зацепили петлей, кого-то добивали пикой в снегу…

— Атас! — кричали казаки. — Засада!

Из-за деревьев и даже из-под снега, выскочили люди в шкурах с пистолетами, пищалями, бердышами и переделанными в пики косами. Во мгновение ока весь московский отряд был перебит, остальные разбежались, а Пушкина схватили и бросили на снег перед высоким человеком в огромной, похожей на лодку, теплой шапке с острыми большими полями и тульей, словно высокий колпак.

— Я царский воевода Иван Пушкин! — прохрипел воевода, чувствуя чью-то сильную руку у себя на воротнике шубы. — А ты кто? Как смеешь?!

— Кто я? — приподнял рыжие кустистые брови средних лет бородатый мужчина. — Я есть мирный гражданин этой страны, а это, — и он обвел рукавицей стоящие поодаль сосны, — это есть мой лес, а это, — и он указал на дорогу, — моя дорога. А ты кто таков, вор? Почему без разрешения здесь ездишь, почему гуляешь по моей земле, как по своей? Да еще с вооруженными людьми! Или ты считаешь, что здесь уже Московия? Не разбойник ли ты? И имя мое тебе, варвару, знать не пристало, как не пристало вору знать имена судящих его судей, схвативших его стражников и рубящего ему голову палача. Связать его покрепче, хлопцы! — приказал человек своим людям. — Пусть наш великий гетман судит этого бандита. Уж и не знаю, как он сюда попал!

То был войт вески Колесники Карп Евлев. Он не присвоил царские деньги, не стал издеваться над Пушкиным, а велел доставить всю добычу и пленного в лагерь Януша Радзивилла в целости и сохранности.

Наступил красавик — апрель. Набравшаяся за три снежных месяца холодов, льда и морозов зима все еще ощущала себя полной хозяйкой положения и неохотно уступала место даже второму весеннему месяцу. Выглядывая в окно утром седьмого апреля, Кмитич находил все тот же пейзаж, что он наблюдал и седьмого студеня, и седьмого лютого, и седьмого сакавика. А разбудили его в этот день дети священника — мальчик и чуть старше его девочка, лет десяти. Они, как и положено на Гуканье весны, то есть в Вербное воскресенье, проснулись рано и стали щекотать и постукивать Кмитича вербными веточками, приговаривая: «Не я б’ю, вярба б’е, за тыдзень Вялікдзень».

— А ну, брысь! — улыбнулся детям Кмитич, и те с радостным визгом убежали. «М-да, скоро Пасха», — потягивался Кмитич и с тоской думал о приближающейся Радунице — дне поминовения усопших предков, и с грустью понимал, что в этом году не выпьет чарки на отцовской могиле, не польет ее медом и вином, не вкатает в могилу крашеное пасхальное яйцо со словами: «Святые родзители, хадзите к нам хлеба-соли кушаць»…

Пасху отметили скромно. Дарили друг другу крашеные яйца да молились прямо в доме у священника и один раз в уютном деревянном протестантском храме. В полночь объехали посты и гарнизон, стоящий вокруг Могилева, поздравляли солдат, наливали горелки да пива… Жена священника в обед поставила на стол испеченные пасхальные «бабы». Януш Радзивилл, выпив наливки, решил, видимо, окончательно добить священника, рассказывая, как отмечал Пасху с покойным королем Речи Посполитой Владиславом IV Ваза у Сапег в 1647-м году.

— Помню только, что перед самой войной с Хмельницким это было, за год до кончины самого Владислава, — вспоминал великий гетман. — Во богатый был стол у Сапег, спадары паны! Повар приготовил четыре огромных кабана! Четыре, потому что времен года четыре. И каждый кабан, так как мясо взрослых кабанов не очень вкусно, был начинен поросятами, ветчиной и колбасами, приготовленными из молодого мяса. Кроме четырех кабанов повар приготовил оленей. Тоже целиком! Целых двенадцать штук, как месяцев в году, как вы уже поняли. Иисусе Христе! Эти олени стояли парами! Рога их были позолочены, а внутри у каждого оленя были куропатки, дрофы, тетерева и даже зайцы. Вокруг этой лесной поляны разместились огромные выпечки: мазурки, пироги — всего пятьдесят две штуки, по количеству недель в году И вот, панове, завершали этот стол триста шестьдесят пять «баб», по количеству, как вы поняли, дней в году. Все эти «бабы» были украшены узорами из теста и надписями. А запивали мы все это изобилие вином, которое также рассчитали по дням, неделям и месяцам: четыре кубка были наполнены вином времен короля Стефана Батория, двенадцать серебряных кувшинов — вином времен Сигизмунда, а кипрское, испанское и итальянское вино налито было в пятьдесят два бочонка, венгерское — в триста шестьдесят пять бутылей. Для дворовых людей приготовлено было 8700 кварт медовухи. Каково, а? — и гетман, подбоченясь, хитро осмотрел всех за столом.

Все сидящие лишь перекрестились. Впрочем, никто не посмел упрекнуть гетмана в том, что он преувеличивает; ибо все прекрасно знали, что подобные столы часто устраивали и Радзивиллы.

Что касается войны, то гетман совсем увяз в апрельских сугробах под Могилевом, увяз и атаман Иван Золотаренко, пытавшийся прийти на помощь московскому гарнизону города. Жители же Могилева мерзли, голодали и умирали от болезней. Силы Воейкова таяли, как апрельский обугленный снег, но город упорно держался, зная, что и у Радзивилла армия не из железных людей. Гетман же все берег своих ратников, все подбивал к сдаче могилевчан, слал им «прелестные письма» да писал листы в Швецию, через Магнуса Де ла Гарды договариваясь с Карлом Густавом о союзе. Король, как и боялся Гонсевский, запросил себе Жмайтию, чего, тем не менее, ожидал гетман. Януш Радзивилл посчитал, что Жмайтия, в принципе — достаточно малая плата за спасение всей страны.