Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

В Стамбуле смеялись:

– Султан Селим ел деревянной ложкой и ходил в янычарском джюббе, зато привез из Египта три миллиона, а грек приехал весь в золоте, в сопровождении тысячи пажей в золотых шапках, а в Эдикуле положил лишь миллион.

Сулейман видел: войско нужно вести из Стамбула. Ибо если не ведешь войско на врага, оно обращает свою силу против тебя.

За пять дней до прибытия из Египта великого визиря султанша Хуррем родила третьего сына. Мальчик был смуглый, походил на своего великого отца, над пупком у него повитухи обнаружили крошечную родинку и обрадованно провозгласили: «Будет великим человеком!» У Османов, где трон наследовал старший из мужских потомков, уничтожая всех остальных, такое пророчество было чуть ли не святотатством, но что могли поделать мудрые повитухи, видя перст божий?

Назван был мальчик Баязидом – в честь Сулейманова деда, султана Баязида, а также в честь Баязида Молниеносного.

И когда к двадцати годам родила Сулейману трех сыновей и дочь, когда победила всех соперниц и поднялась над гаремом, когда преодолела все преграды, зловещую силу и даже самое себя – тогда появилась у Роксоланы мысль о величии.

Ей выпало жить в век титанов. Микеланджело и Леонардо да Винчи, Тициан и Дюрер, Лютер и Макиавелли, Мюнцер и Мор, Челлини и Босх открывали это столетие гениев, а замкнуть его должны были Монтень и Рабле, Сервантес и Шекспир. «Мы постоянно видим, – писал Вазари, – как под воздействием небесных светил, чаще всего естественным, а то и сверхъестественным путем, на людские тела проливаются наивысшие дары и что иногда одно и то же тело бывает с чрезмерностью наделено красотой, привлекательностью и талантом, вступающими одно с другим в такое соединение, что куда бы ни обращался такой человек, каждое его действие столь божественно, что, оставляя позади себя всех остальных людей, он являет собой нечто словно бы дарованное Богом, а не созданное людским искусством…»

Кто из смертных имел дерзость сравняться с титанами и кто мог сравняться? И могла ли замахиваться на величие неведомая девушка с Украины, жестоко брошенная в рабство, лишенная свободы? Если и впрямь на кого-то проливались небесные дары, то ей суждены были разве что неверие и отчаянье. Если благодаря сверхъестественному напряжению души сумела она в рабстве добыть себе свободу, то это была пока что только свобода в любви. Казалось бы, что может быть выше для женщины, чем свобода в любви? Но ведь вся она держится на зависимости, вновь повергая тебя в рабство, правда, добровольное, сладостное, но все равно рабство, а в рабстве не может быть величия.

Тысячи раз представляла себе Роксолана свою смерть, когда за вратами серая зверствовали янычары, прижимала к груди крохотных своих детей, умирала вместе с ними, только теперь познав истинный ужас.

И когда уцелела, воскресла, родилась вновь, то родилась уже не Хуррем, а только Хасеки и Роксоланой. Должна была занять в своем времени место не какое-нибудь, а высокое. Не страшась сияния гениев, не склоняя головы перед могуществом повелителей века, один из которых хвастал, что в его владениях никогда не заходит солнце, а другой, которого должна была любить, ненавидя, и ненавидеть, любя, прозван был за свои великие победы над миром Великолепным. А еще ведь были в те времена и женщины, побуждающие к состязанию красотой, умом, несокрушимостью воли, врожденным даром.

Даже в страшном мусульманском мире промелькнула неугасимой звездой поэтесса Михри-Хатун, которую называли солнцем среди женщин. Родилась и жила она в Амасье, не захотела стать рабыней ни в чьем гареме, исповедовала свободную любовь, сама выбирала любовников при дворе шах-заде Ахмеда, погибшего впоследствии от руки своего жестокого брата Селима. Удивительная женщина! Поднялась над миллионами рабынь, воспевала свободную и вольную любовь, мечтала о мужчине, готовом пожертвовать даже жизнью ради любви:

Коль ты влюблен, то на пути любви

Не сберегай ты честь и стыд.

Приложи все старанья и на этом пути

Отдай даже душу, а не то потеряешь любимую.

Поэтесса не скрывала своих увлечений. Имена ее любовников становились известны всем: законник Муайед-заде, поэт Гувахи, сын поэта Синана-паши, Искандер Челеби. Этой необыкновенной женщины боялись даже такие талантливые люди, как поэт Иса Неджати. Жизнь царедворца научила его осторожности и предусмотрительности в выборе друзей и в проявлении симпатии, а тут вдруг какая-то неистовая женщина, бросившая вызов миру ислама, пишет назире на его стихи! Обиду и злость он вылил в обращении к Михри-Хатун:

О ты, пишущая назире на мои стихи,

Не сходи с пути пристойности и приличия!

Не говори: вот в размере и рифме

Мои стихи стали подобными стихам Неджати.

Хотя и из трех букв состоят два слова,

Но разве одно и то же в действительности порок и талант?

Могла ли эта женщина обращать внимание на чьи бы то ни было запугивания? Страсть была для нее превыше всего, она жила страстью и ради страсти. Когда Искандер Челеби бросил ее, поэтесса послала ему вслед строки:

Зарыдаю ль, о друг, я в разлуке с тобой,

Небеса и земля содрогнутся тогда,

Коль заплачу в тоске по тебе я порой,

Мои слезы затопят весь мир, как вода.

Словно бы перекликаясь с Михри-Хатун, отзывалась из-за моря венецианка Гаспара Стампа, умершая преждевременно от безнадежной любви к графу Коллальтино ди Коллальто. И хоть Гаспару Стампа приравнивали даже к Петрарке, но какая же страдальческая ее муза рядом с бунтарской Михри:

Мое бунтарское сердце, синьор мой, ушло с тобою.

Амура винить могу ли, что стал ты моей судьбою!

Бегут к тебе мои слезы, летят к тебе мои вздохи,

Они, как друзья, друг друга поддержат в дальней дороге.

А если они погаснут, те чистые самоцветы,

Тогда узнаешь, любимый, что меня уже нет[80].

Хуррем тоже писала стихи. Бились в ее душе тысячи песен, стояла над бездной, заглядывая туда, теперь могла заглянуть и на небо. Для Европы вельможная женщина-литератор была в те времена явлением обычным. Сестра короля Франции Франциска Первого Маргарита Наваррская своим «Гептамероном» навеки вошла в литературу. Стихи шотландской королевы Марии Стюарт, полные любовной страсти к графу Босуэллу, были использованы для обвинения ее в заговоре и убийстве законного мужа. Виттория Колонна, дочь великого коннетабля королевства Неаполитанского, благодаря своим стихам сблизилась с самим Микеланджело, а правительница небольшого Корреджио Вероника Гамбара тонкой лестью в своих стихах завоевала благосклонность папы Климента и императора Карла. Но то уже было при европейских дворах, где женщины если еще и не благоденствовали, то уже начинали царствовать, где становились всемогущими регентшами престола, как Екатерина Медичи во Франции, а то и королевами, как дочь Генриха VIII английского Елизавета. В мире ислама такая женщина могла вызвать даже не удивление, а осуждение и проклятие. Может, Роксолана была первой из османских султанш, которая отважилась писать стихи? Ну и что же? Не боялась ничего и никого, несмелые ее стихи, единственным читателем коих предполагался султан, были как бы испытанием для их любви. Каждый день посылала Сулейману в Эдирне коротенькие письма, в которых жаловалась на разлуку и одиночество.