Тайны двора государева - Валентин Лавров

— Нет, светлейший, я про сию брошь ничего не ведаю. Знаю только, что ценность ее необыкновенная, сказывают, поболее трехсот тысяч рублев.

— Сие так! Брошь Петр Великий презентовал императрице к ее коронованию. Я тоже лепту внес: одних бриллиантов шесть десятков пожертвовал. И вот ныне исчезла она. — И светлейший с подозрением вперился взглядом в Богатырева. С угрозой добавил: — Учиним розыск, из-под земли вора достанем!

Нечистый на руку человек твердо убежден, что и весь мир состоит из воров. Светлейший исключением не являлся.

На другой день влюбленный Богатырев ужинал в доме фон Гольца. Один за другим поднимали тосты в честь именинницы Ирины. Стол был небольшим — всего на двадцать персон. Собрались друзья и родственники, в основном морские офицеры. Среди прочих был и старинный приятель Богатырева — капитан Чердынцев, командир третьей роты Невского полка, тот самый, у которого когда-то приютился бежавший из-под караула будущий фаворит.

Пили шампанское, говорили о том, как Меншиков ловко своих врагов обошел:

— Шафирова отправил в хладный Архангельск, Ягужинского — на Украину. Не нынче завтра выдворит из России злобного герцога Голштинского, — усмехнулся Чердынцев.

Мужественный фон Гольц заметил:

— При всех государях воровали. Не боялись даже Иоанна Васильевича, тащили и при Петре Великом. А нынче ворам и вовсе укорота не стало. И то, самый главный тать — светлейший.

Чердынцев весело тряхнул копной каштановых волос:

— Весь Питербурх ведает, что он вместе с пожитками молодого государя перетащил к себе драгоценности покойной императрицы. По указу матушки Екатерины из казны герцогу Басевичу следует двадцать тысяч рублев, так Меншиков воровски все заграбастал себе, а у герцога Голштинского оттягал аж шестьдесят. Россию, словно девку похабную, насилуют. А пикни, тут же на дыбе растянут. — Кровь бесстрашных потомков — донских казаков — говорила в капитане.

* * *

Нашим влюбленным все эти разговоры были скучны. Они потихоньку улизнули из дома и, взявшись за руки, бродили по тенистым аллеям молодого парка.

В «Гроте влюбленных» они поцеловались.

Под сенью длинных, мотающихся ветвей берез, возле журчащего по камушкам ручейка они поклялись в вечной любви. Возле каскада вод, падавших на гранитные плиты с саженной высоты, решили: полковник станет просить у родителей Ирины ее руки.

Давно известно: страстная любовь бывает лишь с первого взгляда.

16 мая 1727 года прах Екатерины Алексеевны переносили в Петропавловский собор. Гроб поставили на обитую черным сукном колесницу, влекомую восьмью лошадями. Как и на похоронах Петра, каждую лошадь вел под уздцы полковник. На старинной гравюре можно разглядеть атлета-красавца Богатырева — он шел первым справа.

Величественное зрелище дополняли унтер-офицеры с алебардами, гоф-фурьеры и придворные гвардейцы со штандартами. Впереди генералы несли корону и державу — все согласно протоколу.

Петропавловский собор все еще строился. По сей причине гроб поставили во временной церкви, возложив на него императорскую мантию.

Бедной императрице погребения пришлось ждать до 1731 года, как и праху Петра. Только тогда их опустили в землю.

* * *

Меншиков мог бы теперь насладиться покоем — он был фактическим правителем при Екатерине, держал бразды правления при малолетнем государе. Но его терзало вечное беспокойство всех властителей — боязнь врагов скрытых и явных. А теперь еще крайне досаждала пропажа застежки, вещи любимой.

За трапезным столом, поминая императрицу, он сидел мрачный, время от времени бросая сумрачные подозрительные взоры на Богатырева.

Возле светлейшего расположился Остерман, уроженец Вестфалии, поселившийся в России в 1703 году и сделавший блестящую карьеру: он стал членом Тайного совета и был хитрющим дипломатом. Остерман знал: хочешь засушить могучее дерево — обруби его корни, и дерево засохнет. Желаешь ослабить властелина — лиши его самых верных людей.

Вот и сейчас шептал он подвыпившему Меншикову:

— Сию застежку-аграф все зрели на императрице на рождественском балу. — Многозначительно сощурил глаз, покачал головой. — А оттягал застежку твой, Александр Данилович, клеврет и императрицы угодник Богатырев. Он все терся возле покойной, а потом из-за царицыной шкатулки подрался с Девиером, хотел воровать ее.

— Сице, сице… — бормотал Меншиков. — Девиера в Сибирь уже отправили?

— В застенке он, отлеживается после дыбы и кнута. Коли, Александр Данилович, прикажете, так я его строго расспрошу.

Меншиков малость подумал и согласно тряхнул головой. С парика посыпалась пудра.

Остерман изощрился в допросах. Немало дней он провел возле дыбы, немало стонов и криков наслушался, крови и вывернутых членов навидался. После тризны минуло дня три. Сидя против сверженного и изломанного генерал-полицмейстера Девиера, спрашивал так, что ответ напрашивался сам:

— Скажи-ка, Антон, в том ларце, что хотел у тебя воровски отнять полковник Богатырев и который ты честным образом принес в спальню покойной императрицы, была застежка, кою бриллиантщик Рокентин делал?

Девиер, чтоб не висеть более на дыбе, готов был показать, что все сокровища мира находятся у ненавистного гвардии полковника: после того как Богатырев помешал ему ларец умыкнуть, Девиер его люто возненавидел. Опустив воровато глаза, хрипло выдавил:

— Та знатная застежка в ларце лежала. Богатырев под бивал меня: «Давай вместе застежку украдем, камни вы ковыряем и поделим. Тогда до старости забот ведать не будем».

Подьячий, разбрызгивая чернила, торопливо скрипел пером, закончил, присыпал песком. Дал Девиеру подписать.

Счастливый Остерман понесся к светлейшему.

Судьба гвардейского полковника накренилась в опасную сторону.

Богатырев, не привыкший важные дела откладывать в долгий ящик, уже на следующий день после объяснения в чувствах просил у супругов фон Гольц руки их дочери.

Согласие было, разумеется, получено. Помолвку назначили на 1 июля — День святых Козьмы и Демьяна.

* * *

На правах своего человека Богатырев стал запросто бывать в доме шаутбенахта. Однажды полковник разделил с семьей невесты загородную прогулку. Несколько карет и телег везли самовары, чайный сервиз, вина, закуски, слуг.

Проезжали берегом Черной речки. Когда поравнялись с Лазаревским кладбищем, Богатырев приказал кучеру остановиться. Он пригласил шаутбенахта и его семейных выйти из кареты, протянул вперед руку и задумчиво, с легкой печалью молвил: