Дочь фараона - Георг Эберс

– Только тебе одному принадлежит право повелевать здесь.

Царь с удовольствием поглядел на него и снова уселся на пурпурный диван. Задумчиво подпер он свой лоб рукой и глядел на пол. Образ когда-то столь пламенно любимой девушки постоянно стоял у него перед глазами и вкрадывался в душу с осязательной ясностью, и мысль, что эти черты не могут обманывать, что Нитетис все-таки, может быть, невинна, все более и более укоренялась в его сознании, вновь открывшемся для надежды. Если бы Бартию можно было оправдать, тогда и всякая другая ошибка оказалась бы возможной; тогда он сам отправился бы в висячие сады, взял бы ее за руку и выслушал бы ее оправдание. Если любовь овладевает человеком в зрелом возрасте, то она, подобно разветвлениям кровеносных сосудов, пронизывает насквозь все его существо и может быть уничтожена только вместе с его жизнью.

Когда Крез вошел в комнату, Камбис очнулся от своих дум, ласково поднял старика, бросившегося перед ним на колени, и проговорил:

– Ты провинился передо мною, но я хочу быть милостивым, так как помню слова моего умирающего отца, который завещал мне держать тебя при себе в качестве советника и друга. Возьми свою жизнь из моих рук снова и забудь мой гнев так же, как я хочу забыть твою непреклонность. Пусть вон тот человек, утверждающий, что он знает тебя, сообщит тебе свои догадки. Он просил меня, чтобы я выслушал и твое мнение.

Крез, глубоко взволнованный, повернулся к афинянину и, от души приветствуя его, выслушал то, что Фанес хотел ему сказать.

Бодрый старик все внимательнее следил за рассказом Фанеса, и когда тот закончил, он поднял руки к небу и вскричал:

– Простите мне, вечные боги, если я когда-нибудь сомневался в вашей справедливости! Разве это не удивительно, Камбис? Мой сын бросился в опасность, чтобы спасти жизнь этого благородного человека, и теперь боги привели спасенного в Персию, чтобы вознаградить десятерицей за ту услугу, которую ему оказал Гигес! Если бы египтяне убили Фанеса, то в этот час, может быть, пали бы головы наших сыновей!

При этих словах Крез бросился на грудь к Гистаспу, который, подобно ему, видел своего любимого сына как бы родившимся во второй раз.

Царь, Фанес и персидские сановники с глубоким волнением смотрели на двух обнимавшихся старцев. Ни один из присутствовавших уже не сомневался в невинности Бартии, хотя до этих пор она была основана только на предположениях. Где вера в виновность слаба, там защитника выслушивают с полным вниманием.

Фанес с истинно аттической проницательностью, по соображении всего выслушанного, угадал истинное содержание фактов этого печального события; от него не укрылось даже и то, что в этом деле было замешано зложелательство. Кинжал Бартии, найденный в висячих садах, мог быть подброшен туда каким-нибудь изменником.

Между тем как он сообщал это свое подозрение царю, жезлоносцы ввели в залу верховного жреца, Оропаста.

Царь сурово посмотрел на него и спросил его без всяких предисловий:

– Есть у тебя брат?

– Да, царь, я и он – единственные братья, пережившие шестерых сестер; мои родители…

– Этот брат моложе или старше тебя?

– Я был самый старший из всех детей, между тем как он, младший, родился поздно, чтобы быть радостью преклонных лет моего отца.

– Заметил ли ты поразительное сходство между ним и одним на моих родственников?

– Да, государь. Гаумата похож на твоего брата Бартию до того, что в школе жрецов в Рагэ, где он находится еще и теперь, его постоянно называли князем.

– Не был ли он в недавнее время в Вавилоне?

– В последний раз он был во время праздника нового года.

– Правду ли ты говоришь?

– Мое платье и моя должность делали бы меня вдвойне виновным, если бы я вздумал открыть рот для лжи.

При этих словах царь покраснел от гнева и вскричал:

– Однако же ты лжешь, так как Гаумата был здесь вчера вечером! Ты дрожишь, имея на это основательную причину!

– Моя жизнь принадлежит тебе; однако же я, верховный жрец, клянусь высочайшим богом, которому верно служил тридцать лет, что мне ничего не известно о вчерашнем пребывании брата моего в Вавилоне.

– Черты твоего лица носят печать правдивости, – заметил Камбис.

– Ты знаешь, что во вчерашний высокоторжественный день я ни на одну минуту не отходил от тебя.

– Знаю.

Двери снова отворились, чтобы впустить трепещущую Мандану. Верховный жрец посмотрел на нее вопросительно и с удивлением. От замечательно зорких глаз царя не укрылось то, что служанка находилась в каких-то отношениях с Оропастом, поэтому он спросил жреца, не обращая внимания на дрожавшую девушку, которая лежала у его ног:

– Знаешь ты эту женщину?

– Да, государь. Через меня она получила важное место начальницы всей прислуги при – да простит ей Аурамазда! – при дочери египетского царя.

– Что побудило тебя, жреца, покровительствовать этой молодой женщине?

– Ее родители умерли во время той же моровой язвы, которая похитила моих братьев. Ее отец был почтенный жрец и друг нашего дома; поэтому мы взяли девочку к себе, памятуя высокое учение: «Если ты не даешь ничего чистому человеку и его сиротам, то ты будешь выброшен чистой покорной землей в жгучую крапиву, в самые мучительные страдания и страшнейшие места». Таким образом, я сделался опекуном и воспитывал ее вместе с моим младшим братом, пока он не поступил в школу жрецов.

Царь обменялся с Фанесом значительным взглядом и спросил:

– Почему ты не оставил при себе девушку, которая, по-видимому, так красива?

– Когда ей надели серьги, я счел приличным удалить ее из моего жреческого дома и позаботиться о ее независимой будущности.

– Когда она выросла, виделась она с твоим братом?

– Да, государь. Когда Гаумата посещал меня, я позволял ему обращаться с Манданой, как со своей сестрой; но когда потом заметил, что к детской дружбе начинает примешиваться юношеская страсть, то моя решимость удалить от себя девушку сделалась тверже.

– Мы знаем довольно, – сказал царь, дав верховному жрецу знак удалиться. Затем он взглянул на девушку и сказал ей:

– Встань!

Мандана встала, шатаясь и трепеща.

– Рассказывай, что знаешь ты о вчерашнем вечере, но помни, что ложь принесет тебе смерть.

Колени испуганной девушки задрожали так сильно, что она едва могла стоять, губы ее онемели от страха.

– Мое терпение коротко! – снова вскричал Камбис.

Мандана вздрогнула, побледнела еще сильнее и почувствовала себя неспособной говорить еще более, чем прежде. Тогда Фанес подошел к разгневанному царю и только просил Камбиса позволить ему выслушать эту женщину, говоря, что ее губы, сомкнутые теперь страхом, откроются от ласковых слов.