Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая - Александрa Давид-Неэль

Ионгдену пришлось ехать стоя, а слуги вернулись в тамбур и где-то затерялись.

Состав почти сразу же тронулся и поехал со скоростью товарного поезда. Как и накануне, в вагонах не было света. Как только тусклые фонари, расставленные вдоль перронов, остались позади, мы оказались почти в кромешной темноте. Мы опять подолгу стояли на каждой станции, и тогда слышались крики пререкающихся и толкающихся людей. Беженцы пытались пробиться в наш вагон, но, по-видимому, на сей раз нового «уплотнения» не получилось.

Затем дети (в нашем купе было полдюжины карапузов) забеспокоились, заявляя о своих естественных неотложных потребностях. Не могло быть и речи о том, чтобы они справляли нужду на полу, подобно моим вчерашним попутчикам. Кругом повсюду лежали люди. На остановках малышей стали просовывать в окно и держали на весу. Женщины тоже не выдержали и с помощью мужчин, очевидно своих мужей, принялись вылезать через окно и возвращаться тем же путем. Толстый китаец, слишком тучный, чтобы последовать их примеру, забрался на полку, встал на колени и облегчился наружу. В каких же гнусных животных мы превращаемся, лишаясь элементарных удобств, созданных цивилизацией!

На одной из остановок вошел пузатый офицер в сопровождении двух денщиков. Его появлению предшествовал шум борьбы. Денщики демонстрировали служебное рвение, грубо расталкивая китайцев, теснившихся в коридоре. Они собирались проделать то же самое с обитателями моего купе, чтобы освободить место для своего командира. Видя меня со спины, один из солдат попытался спихнуть меня с тюка. Я вскочила и дала грубияну звонкую оплеуху. Офицер тотчас же вмешался и умерил пыл своего подчиненного. Родители живо подхватили сидевшего рядом со мной мальчугана и перенесли в другое место, а затем подвинули другого ребенка. Воспользовавшись моментом, Ионгден примостился на полке у двери, а солдаты положили рядом с моим тюком большой мешок, на который сел офицер.

Мы по-прежнему еле двигались, и казалось, что поезд замедляет ход. В конце концов я задремала, свернувшись клубком. Вокруг все тоже спали. Я проснулась от странного ощущения. Нечто теплое и влажное касалось моей щеки. Я протянула руку. Толстый китайский офицер уснул и, качая головой во сне, принял меня за подушку. «Нечто теплое и влажное» было его щекой. Я отодвинулась, насколько могла, и осторожно, стараясь не разбудить толстяка, отгородилась от него краем своей шерстяной накидки. Один из солдат храпел, упираясь мне в спину.

С другой стороны ко мне прислонилась женщина с младенцем на руках. И тут с ребенком произошла естественная в подобной ситуации неприятность. Бедная мамаша, зажатая между стенкой купе и мной, стиснутой двумя вояками настолько, что мне трудно было пошевелиться, пыталась оторвать от одежды младенца несколько лоскутов, чтобы использовать их вместо пеленок и как-то исправить положение. Будучи в состоянии двигать одной рукой, я передала женщине через плечо бумагу, лежавшую у меня в кармане… Офицер продолжал спать, навалившись на меня сбоку всем телом. Спящий Ионгден, машинально вытянувший во сне ноги и положивший их моему соседу на живот, теперь тоже оказался прижатым ко мне.

В вагонах было душно; люди, ходившие по коридору, открыли окно напротив нашего купе. Врывавшийся в окно ветер дул спящим в лицо и будил их. Офицер выпрямился, а его денщик поднялся. Ничто больше не сковывало моих движений, я вышла в коридор и встала у открытого окна между двумя пассажирами: мужчиной и женщиной. Я долго сидела на своем мешке в скрюченном состоянии, стиснутая со всех сторон, и теперь испытывала истинное наслаждение, очищая легкие от скопившегося в них смрада. Два моих соседа дремали стоя: женщина облокотилась на груду тюков, загораживавших проход, а мужчину подпирали другие пассажиры.

Меня одолевали отнюдь не радостные думы. Я перебирала в памяти ценные вещи, которых недавно лишилась: тибетские книги, копии редких манускриптов, переписанные для меня в Утайшане, а также множество записей — результат усердного чтения и кропотливых исследований. Материальный ущерб был не менее значителен. Царившая вокруг темнота и усталость, которую я ощущала, усугубляли мое удрученное состояние.

Поезд снова остановился. По-видимому, мы подъехали к станции, которая располагалась со стороны, противоположной окну, у которого я стояла. Я видела только насыпь, заменявшую перрон, где при свете фонарей суетились какие-то люди.

Подходили раненые солдаты, головы или руки которых были обвязаны бинтами, один из них опирался на костыль, затем появилось двое носилок, их опустили на землю перед моим окном.

Солдатам, которые могли ходить, помогли забраться в соседний вагон, а люди с раненым на носилках, попытались войти туда, где находилась я.

Очевидно, дверь тамбура была заблокирована теснившимися там людьми и тюками, и санитарам не удалось ее открыть.

Время обычно продолжительной стоянки почему-то сократили. Появились какие-то люди в военной форме, говорившие громкими властными голосами, очевидно, приказывая санитарам поторопиться. Дверь по-прежнему не поддавалась, и растерявшиеся мужчины принялись барабанить по ней ручками носилок, на которых лежал раненый солдат. То ли несчастный был без сознания и ничего не чувствовал, то ли не мог выразить свой протест, так или иначе, он не проронил ни звука.

Другие санитары, увидев, с какими трудностями столкнулись их собратья, поступили иначе: они приподняли раненого, и один из них взвалил его себе на спину, пока другой отвязывал веревки, которыми он был привязан к носилкам[77].

А военные продолжали их подгонять.

Бедняге, понукаемому начальством, пришла в голову странная мысль: он решил взять в поезд освободившиеся носилки и стал проталкивать их в окно. Фонари светили тускло, и я слишком поздно поняла, что он задумал, поэтому не успела присесть на корточки. Конец одной из ручек со всего маху стукнул меня по губам. Я как раз приоткрыла рот, и удар пришелся прямо по моим бедным зубам. Я не помню, успела ли я вскрикнуть, я вообще ничего не помню, так как тут же упала в обморок.

Неужели стоявшие рядом со мной китайцы не поняли, что произошло? Может быть, они подумали, что я пытаюсь сесть? Так или иначе, оки не удостоили меня вниманием. Я очнулась у их ног, на полу; моя голова раскачивалась во все стороны и билась о стену коридора.

Поезд следовал дальше, и кругом снова царил мрак. Я чувствовала во рту вкус крови. Достав из кармана носовой платок, приложила его к губам и ощупью вернулась в купе.

Толстый офицер сменил позу: теперь его голова покоилась у Ионгдена на коленях. Часть моих тесно прижатых друг к другу попутчиков храпели на полках или на полу. Я уселась на тот же мешок… Поезд всё так же медленно двигался в ночи. Казалось, это путешествие во тьме будет длиться вечно…

Утром мы подъехали к какой-то крупной станции; стоявшие перед нами поезда заслоняли вокзальные строения, не позволяя прочесть название города, в который мы прибыли. По-моему, это был Шантэ, но я не успела это выяснить. И тут объявили, что наш поезд идет только до Чжэнчжоу, но рядом стоит и сейчас отправится другой состав, следующий прямо в Ханькоу.