Сторож брату своему - Ксения Медведевич

Стражник долго гремел ключами на связке, выбирая нужный. И истово, горячо, ни на что не отвлекаясь, молился:

– Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного, пусть это бедствие из бедствий так и сидит здесь, под крепким замком. О Всевышний, у тебя лишь сила и слава, управь так, чтобы аль-Кариа не нашел дороги наружу, отведи от нас смерть и погибель…

Продолжая читать молитву, человек захлопнул дверь и трижды провернул скрипучий ключ. Сегодняшний день был пятничным, и от правоверного требовалось особенное усердие в делах службы и благочестия.

Мадинат-аль-Заура, дом в квартале аль-Мухаррим,

конец лета 487 года аята

На широком подоконнике были рассыпаны очищенные тыквенные семечки. Плоская тарелка, покрытая зелено-желтой нишапурской глазурью, стояла пустой – похоже, хозяин дома заботился более о голубях, нежели о себе, и отдал все лакомство птицам. На песчаном пятачке между мирадором и стриженым рядом самшитов крутился большой белый голубь – крупный, белый, в пушистых штанах на лапах. Обычная сизо-синяя голубка, которой предназначались знаки внимания, не обращала никакого внимания на его курлыканье. Птица продолжала упорно делать вид, что пытается отыскать муравья среди песчинок.

Утренний ветерок колыхал толстую полотняную занавеску, топорщил бумаги на низеньком ширазском столике: большая карта и стопка каких-то чертежей и таблиц то и дело задирали уголки и края, заминались и вздыбливались. Упорхнуть и разлететься им мешало несколько предметов. Карту звездного неба с зодиакальным кругом удерживал здоровенный медный циркуль с разведенными ногами. А чертежи с лежащим сверху листом-мансури придавил разношенный домашний башмак – потрескавшийся кожаный туфель завалился на бок поперек ровных строчек халифского гороскопа.

Парный башмак лежал на полу рядом со столиком – видно, упал вместе с длинным резным каламом. Придворный астролог был человеком суеверным и предназначенные царственным адресатам послания писал только старым, обкусанным сверху каламом, доставшимся ему от наставника и учителя Халафа ибн Бадиса аль-Куртуби.

Вот и лежавший поверх остальных бумаг гороскоп аль-Амина звездочет аккуратно и неторопливо расписал тем самым каламом, ныне столь небрежно сброшенным на пол.

Ближе к низу листа особыми, красными чернилами он вывел одну дату и тем же ярким цветом приписал к ней слово – «Кустана». А рядом, буквами помельче, – «Рей». В следующей строчке никаких цветных чернил не использовалось, зато четко читалось название месяца – шабан. В нынешнем году он приходился на самое начало зимы. Присмотревшись, можно было заметить, что запись о приходившемся на этот месяц событии сделана со странным наклоном букв, словно звездочета вдруг оставили навыки уставного почерка, и рука его задрожала, подобно руке ученика в школе.

На неровной строчке про месяц шабан гороскоп почему-то оканчивался. Далее судьба халифа аль-Амина никак не прояснялась. Почему?..

Возможно, на все вопросы такого рода – а почему писано не красными чернилами? почему черными? почему почерк неверный? – мог бы ответить сам писавший. Но, увы, время для подобных вопросов истекло еще несколько часов назад.

К курлыканью голубя в саду примешивался еще один, такой же равномерный и настойчивый звук – поскрипывание.

Скрипела толстая деревянная балка под потолком. Ветерок медленно раскручивал то в одну, то в другую сторону висевшее на ней тело. Звездочет покачивался на витом шелковом шнуре, по-стариковски худые, пожелтевшие ступни в коричневых пятнышках торчали из домашних штанов. Редкую некрашеную бороду тихо колыхал сквозняк.

С другой стороны столика лежала опрокинутая подставка под кувшин.

Из сада зашаркали шлепанцы – черная рабыня отмахнула в сторону занавеску и привычно сунулась в комнату:

– Сейид, пожалуйте завтракать, готово уж…

Внимание ее привлекла валявшаяся на полу дорогая подставка эбенового дерева – непорядок какой. Потом она заметила башмак на столе. Подняв глаза выше, женщина долго не могла вместить в себя увиденное: в привычный кабинет хозяина вторглось нечто нарушающее всегдашнее расположение предметов.

Осознав, наконец, чем являлось это бело-серое, длинное и качающееся под потолком, старая черная рабыня закричала в голос. Она служила покойному тридцать с лишним лет – и горе ее было страшным и неподдельным.

* * *

Аль-каср Харата, неделя спустя

Кот, щурясь и подрагивая усами, примеривался: наклонив ушастую башку, он готовился боднуть кувшин.

Полная воды посудина стояла и без того неустойчиво: круглое донце кривовато опиралось о длинный стебель тростника. Трудность заключалась в том, что от кувшина до запрокинутого лица нерегиля оставалось приличное расстояние. К тому же Тарег лежал отвернувшись.

До этого дня все как-то обходилось. После недельного перерыва об узнике то ли вспомнили, то ли решили не играть с судьбой и не рисковать – мало ли, уморишь, потом еще отвечай за это. Хлеб и вода появились снова.

Тарег обкусал свалившуюся на него лепешку с рычанием некормленой кошки. Видимо, злость на неприличный, животный голод придала ему сил: нерегиль сумел не просто добраться до кувшина и поднять его к губам, но даже сделать это сидя. Покрываясь испариной и кашляя от напряжения, он дотянулся до кольца в стене. Повисел, поводя боками, – и подтащил вверх предавшее, сдавшееся тело. Имруулькайсу, мрачно созерцавшему эти усилия, было сказано что-то высокопарное об остатках достоинства и самоуважения. Тот обозвал Тарега конченым придурком. Нерегиль не возражал, но с тех пор упорно пытался есть сидя, а не лежа, как больная собака. Получалось не всегда. Имруулькайс хмыкал и советовал потребовать от стражников серебряные столовые приборы, а еще лучше воды для умывания, зеркало и гребень. Мол, глянув на себя в зеркало, Тарег сразу оставил бы глупые мысли о достоинстве и самоуважении: грязной роже под свалянной, забитой соломой шевелюрой достоинства не положено.

Шутки шутками, но даже после недавней «ночи ладони» Тарег сумел удержать посудину за ручку – несмотря на крупную дрожь. Однако то ли недавний озноб, то ли потеря крови сделали свое дело: сегодня утром нерегиль не только не сумел приподняться, он даже в сознание не пришел.

Вот потому-то джинн стоял напротив кувшина и мучительно решался на удар лапой или лбом. Он хотел окатить Тарега водой. Почему-то это казалось ему хорошей мыслью – хоть что-то да попадет в губы.

Кувшин, тем не менее, стоял слишком далеко – струя плеснет и разойдется лужей среди соломин, сора и грязных патл у нерегиля под затылком.

Горько вздохнув, Имруулькайс так ни на что и не решился. И вернулся к прежнему занятию – принялся вылизывать Тарегу лицо. Потом потерся о провалившуюся щеку. Нерегиль не шевелился и глаз не открывал.