Приговор - Кага Отохико

— Вот оно что… но ведь… — растерялся Тикаки. Он не предполагал, что разговор вдруг зайдёт о кладбище.

— Откровенно говоря, мне ненавистна сама мысль о кремации. Я бы предпочёл, чтобы меня зарыли в землю без всякого гроба, как принято у траппистов. Но японские законы этого не разрешают, поэтому я решил передать свой труп для анатомических исследований.

— А, «Белая хризантема»… — вырвалось у Тикаки. В его голосе прозвучало невольное оживление, и он тут же осёкся, подумав, что оно в данном случае не очень-то и уместно, но Кусумото так же оживлённо подхватил:

— Надо же, доктор, вам, значит, известно об этом обществе?

— На то я и врач.

— Ну, не всякий врач о нём знает. Некоторые пренебрежительно отмахиваются от трупов, хотя в студенческие годы сами весьма активно их использовали.

— Это верно, — кивнул Тикаки. Бобровый воротник мягко коснулся его подбородка. — Врачи тоже разные бывают. Меня скорее возмущает презрительное отношение к трупам, господствующее в обществе. Даже кое-кто из писателей не может выйти за рамки этого стереотипного восприятия. Я, правда, не так уж много читаю, но меня раздражает, когда в книгах на военную тему трупы описываются исключительно как некие безликие материальные объекты. Разумеется, война есть война, в военное время положено не считаться с людьми и наплевательски относиться к трупам, но уж писателям-то не обязательно принимать точку зрения воюющих сторон. По-моему, человеческое тело, пусть даже в виде трупа, представляет собой большую ценность.

— Простите, доктор, разве трупы не вызывают у вас отвращения?

— Сначала вызывали. Но в какой-то момент это ощущение исчезло. Это произошло совершенно неожиданно, вскоре после начала практических занятий по анатомии. Я вдруг увидел труп как совершенную в своём изяществе конструкцию, устройство, с одной стороны вроде бы хорошо тебе знакомое, а с другой — полное тайн и загадок. Позже мне, как врачу, часто приходилось иметь дело с трупами: я проходил практику в анатомичке, часто присутствовал при патологоанатомических вскрытиях, у меня умирали пациенты, и мне всегда казалось, что в человеческом трупе есть что-то прекрасное.

— Рад слышать это от вас, доктор. Сам я отношусь к трупам без особого почтения. В военные годы после воздушных налётов мне часто случалось видеть обожжённых мертвецов. Страшноватое зрелище. Впрочем, я тогда и сам смотрел на трупы с точки зрения воюющих. А может, страх, который охватывал меня при виде трупов, и был проявлением почтения? Не знаю. Ведь сами воюющие при виде трупов не испытывают ни страха, ни ужаса.

— Пожалуй, — задумчиво сказал Тикаки. — Если хорошенько проанализировать свои ощущения, то жутко бывает и мне, причём даже теперь. Наверное, ты прав: страх легко трансформируется в чувство почтения. Так или иначе, я не воспринимаю трупы как некие неодушевлённые бесчувственные предметы, как что-то низшее по сравнению с живыми людьми. А то, что становится жутковато, — вполне естественная человеческая реакция на всё необычное, выходящее за рамки привычной реальности. Вот ты говоришь, что относишься к трупам без особого почтения, но ведь пренебрежения к ним у тебя тоже нет?

— Не знаю, что и сказать… — В глазах Кусумото промелькнула улыбка. Его лицо с очень белой кожей и правильными чертами сразу смяг чилось, хотя теперь он казался немного старше своих лет. — Во всяком случае, мне бы не хотелось, чтобы оно было. Или правильнее сказать, мне неприятно, когда его проявляют другие. Ведь, что ни говори, я и сам почти что труп.

— Ну… — Тикаки немного растерялся. Наверное оттого, что не смог вовремя скрыть смущение.

— В каком-то смысле у нас здесь место концентрации трупов. Наше единственное предназначение — быть убитыми, причём убитыми самым позорным способом — через повешение. И только в этом весь смысл нашего существования. Всё остальное — о чём-то размышлять, что-то утверждать, во что-то верить, и тем более — читать, сочинять стихи — мешает нам выполнить это предназначение. Мы должны бояться смерти, грубо говоря, мы можем считаться образцовыми заключёнными-смертниками только в том случае, если у нас поджилки, трясутся от страха, только тогда общество полагает, что мы наказаны должным образом. В глазах общества все мы уже трупы — это бесспорный факт. Но пусть даже нас окончательно вычеркнули из списка живых, по-моему, мы имеем право желать, чтобы хотя бы к нашим трупам отнеслись с уважением. Это ведь достаточно скромное желание, не так ли? Кстати, доктор, можно задать вам вопрос? Верите ли вы в Бога?

— Сложный вопрос. Скажем так, я не отношу себя к глубоко верующим — таким, как ты.

— Нет, нет, обо мне и говорить нечего, я всего лишь принял святое крещение, не более. Я не так уж и твёрд в вере. Я спросил об этом только потому, что вы завели разговор о почтении к трупам.

— Видишь ли, если речь идёт о Боге как средоточии некоей мировой гармонии, то в такого Бога я верю. Но я не могу верить в Бога, который провидит судьбы людские и распоряжается ими.

Едва договорив, Тикаки ощутил жгучий стыд. На эту мысль он совсем недавно натолкнулся в какой-то книге; она заставила его пережить душевное потрясение, которое было его личной, сокровенной тайной, и не годилось так запросто выбалтывать её кому попало.

— Раз так, значит, вы верите в Бога. И что же — трупы представляются вам проявлением божественной гармонии?

— Да нет, я бы так не сказал. А впрочем, не знаю… По-моему, вера это нечто иное… Я не очень хорошо во всём этом разбираюсь, но, насколько мне известно, Иисус Христос является Богом, который провидит судьбы людские и вершит ими, так? Что касается земных проповедей Христа, то здесь и мне всё понятно, но Христос, вознёсшийся на Небеса, недоступен моему разумению. А твоему?

— Моему тоже. Земной Иисус человечен, по крайней мере он разговаривает языком, доступным всем людям. Но вот Небесный Иисус представляется мне чем-то умозрительным и абстрактным.

— Да и земной Иисус… Слова-то его, разумеется, понятны даже мне, но все эти чудеса… В них я отказываюсь верить. Ну, я ещё готов поверить, что он был прекрасным врачевателем — лечил больных, исцелял безумных, изгоняя из них бесов, но воскрешать умерших — это уж увольте. А в самое главное чудо, в его собственное воскресение, я и подавно не верю. Я мог бы принять это как некоторую аллегорию, относящуюся к сфере духовного, но не более.

— Это не аллегория. — Кончиком указательного пальца Кусумото поправил сдвинувшиеся очки. — Иисус явился в мир во плоти, человеком в полном смысле этого слова, и принял смерть со всеми её последствиями. Можно себе представить, какое ужасное впечатление производило его мёртвое тело, мёртвое тоже в полном смысле этого слова. При взгляде на него любой утратил бы веру. Это лучше всех удалось передать Гольбейну в знаменитом портрете Христа, который находится в Базельском музее; известно, что Достоевский, увидев эту картину, был потрясён до глубины души: ему впервые открылось, что смерть Христа была действительно смертью живого человека. Раны на боках, руках и ногах, следы от ударов плетью по всему телу, ввалившиеся щёки, запавшие глаза — так выглядело мёртвое тело Христа, и очень важно, что воскрес он тоже во плоти. То есть обезображенное, ужасное мёртвое тело, эта униженная плоть, при взгляде на которую любой утратил бы веру, вдруг воскресает. И становится ясно, что это Господь. Я тоже очень долго не верил в воскресение. Но однажды, когда я читал 20-ю главу Евангелия от Иоанна, меня словно пронзило током, и я уверовал. Там совершенно определённо написано, что Иисус воскрес именно во плоти. Один из его учеников, Фома, сказал: «Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в рёбра его, не поверю…» А появившийся на восьмой день Иисус сказал: «Подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в рёбра Мои; и не будь неверующим, но верующим». Ясно же, что им явился не Дух. Ожило именно мёртвое тело. А в Евангелии от Луки говорится о том, что воскресший Иисус вкушал пищу перед учениками. Фома, Гольбейн, Достоевский — все они были скептиками, к тому же материалистического толка. Но именно их вера оказалась самой глубокой. При этом в их сознании произошёл поворот на 180 градусов.