Кодекс - Дуглас Престон

— То есть?

Том посмотрел на братьев.

— У нас проблема. И имя этой проблемы — Хаузер.

— Хаузер? — изумился Максвелл.

Том кивнул и рассказал, какие каждому из них пришлось пережить приключения.

— Хаузер… — повторил старик и взглянул на Филиппа. — Ты связался с этим проходимцем?

— Извини… Я подумал…

— Ты подумал, он может знать, куда я отправился? Что ж, я сам виноват: не предусмотрел такую возможность. Хаузер — безжалостный садист. Однажды на моих глазах он чуть не убил девочку. Взять его в компаньоны было самой главной ошибкой моей жизни. — Бродбент опустился на камень и покачал косматой головой. — Невероятно, насколько вы рисковали. Какую же я совершил оплошность! Последнюю из многих!

— Ты наш отец, — сказал Бораби.

— Тоже мне отец, — фыркнул Максвелл. — Подверг вас такому глупому испытанию. А совсем недавно эта идея казалась мне отличной. Каким же я был идиотом!

— Но мы тоже не оправдали твоих надежд: не стали тремя папочкиными сыночками, каких ты хотел видеть, — заметил Филипп.

— Четырьмя, — поправил его Бораби.

— Четырьмя. Или есть еще? — усмехнулся Верном.

— Насколько мне известно, нет, — покачал головой Максвелл. — Четырех хороших сыновей вполне довольно. Если бы я вовремя понял, какие вы хорошие… — Он поднял глаза на Вернона. — Вот только мне не нравится твоя борода. Когда ты ее наконец сбреешь? Ты с ней похож на муллу.

— Ты сейчас тоже не слишком чисто выбрит, — парировал Верном.

— Извини. — Максвелл махнул рукой и рассмеялся. — Со старыми привычками тяжело расставаться. Можешь растить свою бороду дальше.

Наступило неловкое молчание. Солнце еще выше поднялось над горами и заливало округу уже не золотистым, а белым светом. Пролетела, дружно взмывая, ныряя к земле и бросаясь из стороны в сторону, стайка галдящих птиц. Том посмотрел на Бораби:

— Нам надо продумать план отступления.

— Я уже думать, брат. Будем ждать, пока темно. — Индеец посмотрел на небо. — Вечером пойдет дождь. Он нас укрыть.

— А как насчет Хаузера? — поинтересовался Максвелл.

— Он ищет гробницу в Белом городе и пока не додумался добраться до скал. Он не знает, что мы здесь.

Бродбент обвел глазами сыновей.

— Вы, случайно, не принесли ничего поесть? А то после той чепухи, которую мне оставили в гробнице, не очень-то побегаешь.

Бораби развязал мешок и начал выкладывать еду. Бродбент сделал шаг и покачнулся.

— Господи, свежие фрукты! — Он впился зубами в манго. Сок брызнул изо рта и потек на рубашку. — Рай, да и только.

Старик покончил с одним манго и взялся за второе. Заел папайей и филе копченой ящерицы.

— Бораби, ты вполне можешь открывать ресторан.

Том наблюдал, как отец ест. Он никак не мог поверить, что старик жив. В этом было нечто нереальное. Изменилось все и ничего.

Бродбент закончил трапезу, прислонился спиной к каменной стене и обвел глазами горы.

— Отец, — попросил Филипп, — если ты не против, расскажи, что произошло с тобой в гробнице.

— Расскажу, — согласился старик. — Мы устроили большое празднество. Не сомневаюсь, Бораби вам говорил. Я выпил смертельное снадобье Каха. А следующее, что я помню — как проснулся в кромешной тьме. Будучи добросовестным атеистом, я никогда не сомневался, что смерть обрывает сознание. Таково было мое убеждение. Но теперь находился в сознании, однако не сомневался, что умер. Никогда в жизни я так не пугался. Я метался по гробнице, и тут мне пришло в голову: я не только умер, но попал в ад!!!

— Не может быть, — удивился Филипп.

— Ей-ей, — покачал головой Максвелл. — Ты не представляешь, какой я испытал ужас. Я стенал и завывал, как погибшая душа. Призывал Господа. Молился, каялся и обещал, что исправлюсь, если получу шанс. Ощущал себя совсем как содомит на картине Микеланджело «Страшный суд», который умоляет о прощении, а демоны в это время увлекают его в огненное озеро.

А когда от воя и жалости к себе потерял последние силы, ко мне стали возвращаться крохи здравомыслия. Я облазал на четвереньках всю темницу, и до меня стало доходить, что я все-таки не умер, что нахожусь в гробнице и что Ках похоронил меня заживо. Он так и не простил мне нанесенную отцу обиду. Я должен был это предвидеть. Ках всегда мне казался хитрющей старой лисой. А когда я нашел рядом с собой еду и воду, понял, что испытание предстоит долгое. Хотел устроить вам веселое приключение, но повернулось так, что моя жизнь зависела теперь от вашего успеха.

— Веселое приключение? — недоверчиво переспросил Филипп.

— Намеревался подвигнуть вас совершить нечто важное. Не понимал, что каждый из вас и без того занимается важным делом — живет, как ему угодно. Кто я такой, чтобы судить? — Бродбент помолчал, кашлянул и покачал головой. — Я был заключен в гробницу с тем, что считал сокровищем, итогом всей своей жизни. А оказалось, что моя коллекция — барахло, от которого нет никакого толка. Мое достояние внезапно потеряло всякий смысл. В темноте я даже не имел возможности смотреть на картины. Погребение заживо потрясло меня до глубины души. Я оглянулся на прошлую жизнь и остался недоволен собой. Понял, что был плохим отцом, плохим мужем, алчным, самовлюбленным человеком. И вскоре открыл, что молюсь.

— Никогда не поверю! — воскликнул Филипп.

— Но так оно и было, — возразил ему Бродбент. — А что еще мне оставалось делать? И вот я услышал голоса, стук, скрежет. В гробницу пролился свет, и явились вы. Мои молитвы были услышаны.

— Хочешь сказать, что обрел веру? — спросил Филипп. — Стал верующим?

— Попал в самую точку. — Максвелл замолчал и стал смотреть на бесконечные горы и джунгли. Наконец пошевелился и кашлянул. — Забавно, но у меня такое ощущение, словно я умер и заново воскрес.

Из своего укрытия Хаузер слышал приглушенный шум голосов, которые доносил к нему ветер. Слов он не разбирал, но догадывался, что происходило внизу: братья наконец дорвались и чистили гробницу отца. И в данный момент прикидывали, что из небольших вещей взять в первую очередь. В их число непременно входил кодекс. Женщина, что была с ними, эта самая Колорадо, знала ему цену.

Мысленно Хаузер пробежал по списку остальных сокровищ. Большинство вещей из коллекции Максвелла Бродбента было вполне транспортабельно, включая наиболее ценные предметы. Драгоценные резные камни, артефакты инков и ацтеков, греческие монеты — все это отличалось небольшими размерами. Очень дорогими считались две бронзовые этрусские фигурки, каждая высотой десять дюймов и весом не больше двадцати фунтов. Все это мог унести на спине один человек, а денег за это получить от десяти до двадцати миллионов.

Они смогут также взять с собой Липпи и Моне. Эти две картины были относительно небольшими: Липпи — двадцать восемь на восемнадцать дюймов, Моне — тридцать шесть на двадцать шесть. Обе без рам. Написаны на покрытых гипсом досках и весили соответственно десять и восемь фунтов. А вместе с ящиками — не больше тридцати фунтов каждая. Ящики можно связать, прикрутить к раме рюкзака и нести на спине. А потом выручить сто миллионов за каждую картину.