Юные годы - Арчибальд Кронин

— Роберт, клянусь тебе, мы всегда были большими друзьями. И ничем больше. Ничем.

— В самом деле?! — Я задыхался от негодования. — И вы хотите, чтобы я вам поверил… вам, записному волоките. — Он с виноватым видом смотрел на меня. — Вы попали в такую передрягу, что теперь и не выпутаетесь. А я умываю руки.

Я повернулся и вышел из комнаты, а он, до смерти перепуганный, остался у камина. За ужином я не раздумывал, чем может кончиться свалившаяся на меня напасть; это казалось мне то сущим пустяком, то страшной бедой. Я мрачно раздумывал над тем, не совершил ли я глупости, умиротворяя Голта… я ведь, собственно говоря, подкупил его, заплатив за его виски. Это уже само по себе было признанием вины. Однако если бы я занял более твердую позицию, еще не известно, как бы он себя повел. До чего же я был несчастен! Я мечтал о любви, как о чем-то несущем свет и тепло, а жизнь насмеялась надо мной и послала вот это — низменное и позорное.

Когда я через час поднимался к себе в комнату, я встретил старика на площадке, он держал в руке листок бумаги и вручил мне его с исполненным достоинства и даже победоносным видом.

— Теперь все будет в порядке, Роберт. — Он слабо улыбнулся, пытаясь умилостивить меня. — Открытое письмо жителям нашего города. Прочти.

Я устало пробежал глазами длинное послание, адресованное издателю газеты «Ливенфордский вестник». «Сэр… Недопустимая клевета коснулась… я взываю к моим согражданам… нечего скрывать… безупречная жизнь… чистая, как цветок лилии… всегда уважал женскую честь…»

— В самую точку. — Дедушка в волнении следил за мной. — И как раз успеет к очередному номеру, который выходит на будущей неделе.

— Да. — Я посмотрел ему в глаза. — Я позабочусь о том, чтобы это письмо попало по назначению.

— Отлично, отлично! — Он робко похлопал меня по плечу. — Я вовсе не хотел обидеть тебя, Роберт. Никогда в жизни. Друг в беде — это настоящий друг.

Я выдавил из себя улыбку, которая, видимо, успокоила его, во всяком случае, он благодарно пожал мне руку.

Дедушка, волоча ногу, уже вошел к себе в комнату, но, должно быть, вспомнив что-то, просунул голову в щелку приоткрытой двери.

— А знаешь, Роби, — глубокомысленно сказал он, — моя бедная женушка была чудесная женщина.

О господи, что он вдруг надумал? Вот уже десять лет, как я не слышал, чтобы он вспоминал о своей жене. Я вошел к себе. И там разорвал на мелкие кусочки его открытое письмо своим согражданам.

На следующий день по окончании работы Голт подошел ко мне. Я ждал этого и приготовился к тому, что он начнет корить меня. Однако, к моему удивлению, он был необычайно любезен.

— Я вижу, ты сегодня не торопишься. Зайдем со мной в бар. Если ты не очень гордый.

Я помедлил. Затем подумал, что мне станет легче, если мы сумеем как-то договориться. И пошел с ним в бар.

Ковыряя носком башмака опилки, Голт завел разговор на свою излюбленную тему — о правах человека. Он был завзятый оратор: на профсоюзных собраниях его считали «самым большим говоруном», а говорил-то он всего несколько звонких фраз, но с каким победоносным видом. Он считал, что рабочих всюду эксплуатируют и мучают, что хозяева — «кровососы». Он призывал народ восстать и взять бразды правления в свои руки. «Вместе с массами, против классов!» — был его лозунг. Он одним из первых стал употреблять новое слово «товарищ» и с благоговением говорил о «заре свободы».

— Ну-с, перейдем к делу. — Он горестно покачал головой. — Даже мой злейший враг не мог бы назвать меня человеком несправедливым. Но от своих прав я никогда не отступлюсь. Как ни крути, а Софи должна получить вознаграждение.

Все у меня внутри затрепетало. Много времени спустя, когда — при весьма любопытных обстоятельствах — я обнаружил, что дедушка отважился лишь обнять стан злополучной Софи (последний слабый рывок одряхлевшего скакуна), я от души ругал себя за то, что так легко попался на удочку. А сейчас я остекленелым взглядом уставился на Голта.

— Я рад, что ты не отрекаешься. — Так он истолковал мое молчание. — Значит, ты стоящий человек. Ну так вот, чтобы больше к этому не возвращаться: я хочу пять фунтов. Пять фунтов, и дело с концом, все забыто и прощено. Таковы мои условия. Справедливее трудно придумать.

Я в ужасе уставился на него.

— Но такую сумму мне за всю свою жизнь не собрать.

— В вашем доме денежки водятся, — неодобрительно заметил Голт. — Если ты не можешь их достать, я сам пойду к Лекки. Он, конечно, старый скряга, но денежки выложит мигом, только бы по городу об этом не трепали.

Ну что тут будешь делать? Я прекрасно понимал, что он избрал своей мишенью меня, потому что ко мне легче и проще всего подойти. С другой стороны, я прекрасно понимал и то, что, если не добуду этих денег, он отправится к папе, а тот и так последнее время все ворчит на дедушку, грозится отправить его в Гленвудийский приют для престарелых.

— А вы мне дадите какой-то срок? — спросил я наконец.

Голт великодушно ответил:

— Да, конечно, я дам тебе неделю, товарищ. Это вполне разумное требование.

Я поднялся. Прощаясь со мной, он как-то по особому сжал мне руку.

— А ты кое-кому нравишься.

Домой я шел пристыженный и огорченный; в голове у меня был сумбур. Я уже давно задумывался над тем, какому принципу должно следовать в жизни, и больше всего привлекала меня чудесная идея братства людей: ходить на митинги, изучать брошюры, сочувствовать «страдающему человечеству». Мы, рабочие, должны держаться вместе, вместе шагать под неприветным небом. Никто не умел так красноречиво говорить о благородстве и прочих доблестях угнетенных бедняков, как Голт. Однако собственная его бедность была следствием лени и беспомощности. И вот сейчас ему представлялся случай показать свое благородство, но он предпочел наступить мне на горло.

Последующие несколько дней я тщетно ломал голову над тем, как и где достать деньги. Был только один человек, к которому я мог обратиться. И всю эту неделю в сборочном цехе Голт посматривал на меня, а я посматривал на Джейми. За последнее время наши отношения несколько улучшились: он, видимо, почувствовал, что я с большим старанием «взялся за дело». Я уже не раз подходил к нему с намерением заговорить, но в последнюю минуту у меня не хватало храбрости. Однако в субботу перед обедом, заметив, что Голт становится все назойливее, я подошел к начальнику сборочного цеха.

— Джейми, — одним духом выпалил я. — Не мог ли бы ты одолжить мне денег?

— Я давно уже вижу, что у тебя что-то на уме. — Он отбросил окурок сигареты и, улыбнувшись мне, сунул руку в карман за мелочью. — Сколько тебе?

— Больше, чем ты думаешь. — Я мучительно глотнул воздух. — Но я обещаю вернуть их тебе.

— Так сколько же? — все еще с улыбкой повторил он, но уже не так уверенно.

— Пять фунтов.

Он перестал улыбаться и недоверчиво посмотрел на меня.