Юные годы - Арчибальд Кронин

Долго длилось молчание.

Наконец, чувствуя себя глубоко несчастным, я сказал:

— Если ты уедешь, у меня никого не останется.

— Но ведь я уеду не навеки. — Голос ее звучал мягко, он был полон доброты и дружеского участия. — Ты же знаешь, я должна думать о пении. И конец света наступит еще не завтра, Роби. Так что, пожалуйста, не делай преждевременных выводов, запомни: утро вечера мудренее.

Охваченный мрачным отчаянием, глядел я куда-то в пространство; солнце начало заходить за гору, снизу, у причала раздалось три резких пароходных гудка — сигнал, что он скоро отчалит.

— Надо спешить! — воскликнула Алисон. — Он скоро уйдет.

Она вдруг нерешительно, чуть ли не с мольбою улыбнулась мне, потом вскочила на ноги и протянула мне руку, помогая подняться. Пока мы спускались вниз, на пристань, мне почему-то показалось, что, несмотря на всю твердость характера, Алисон свойственна та же нерешительность, что и мне. Пароходик снова загудел — протяжно, точно сирена на Котельном заводе. Праздник кончился. И сердце у меня упало: я теперь останусь совсем один и погибну. Будущее вставало передо мной, как глухая стена.

Последняя суббота июля… Все эти горести до того расстроили меня, что я и забыл о выставке цветов, назначенной на этот день, и вспомнил об этом только около двенадцати, когда шел домой с завода. А когда я вернулся в «Ломонд Вью», мне совсем не захотелось идти на выставку. Однако я обещал Мэрдоку быть там, и потому в два часа пошел к себе переодеться. Звук тяжелых неуверенных шагов наверху дважды побуждал меня прислушиваться, наконец я не выдержал и решил подняться к дедушке.

Старик, вымытый, аккуратно одетый, стоял перед зеркалом и, покраснев от натуги, дрожащими пальцами силился завязать себе галстук. Одежда его была старательно вычищена, ботинки блестели, совсем как в былые славные дни. Он надел белоснежную рубашку, ставшую узкой в воротничке.

— Это ты, Роберт? — Хотя руки у него и дрожали, голос звучал ровно, и он продолжал смотреться в зеркало.

С минуту я стоял молча — несмотря на жару, меня хватил озноб, когда я увидел, что он делает.

— Куда это вы собрались?

— Куда я собрался? — Он вытянул шею и, наконец, завязал галстук. — Что за вопрос? Конечно, на выставку цветов.

— Нет… нет… Вы неважно себя чувствуете, зачем же вам идти.

— Я никогда в жизни не чувствовал себя лучше.

— Сегодня страшно жарко. Вам, безусловно, станет плохо. Вы бы лучше полежали, отдохнули.

— Я и так лежал всю неделю. Ты не представляешь себе, как мне надоело лежать.

— Но ваша нога… — попытался я пустить в ход последний довод. — Вы сильно хромаете и не дойдете.

Он отвернулся от зеркала и, хотя голова у него немного тряслась, безмятежно улыбнулся мне.

— Дорогой мой мальчик, разница между тобой и мной в том, что ты слишком быстро сдаешься. Сколько раз я тебе говорил, что нельзя так легко сдаваться. Неужели ты полагаешь, что я, глава семьи, не буду на этом знаменательном для Мэрдока торжестве? К тому же я всегда любил цветы. Цветы и хорошеньких женщин.

Я вспыхнул, услышав, как он определил мой характер, — кстати сказать, определил вполне правильно, — и теперь в ужасе смотрел, как он надевает пиджак и с важным видом выправляет крахмальные манжеты. Последние несколько недель ему нездоровилось, но он с поразительной беспечностью готовился развлекаться. Одного этого было достаточно, чтобы парализовать все мои дипломатические способности. Заставить его отказаться от задуманного было просто невозможно…

— Ну-с! — сказал он наконец, довольный своим видом, и взял палку. — Могу я рассчитывать на ваше общество? Или вы желаете, чтобы я шел один?

Ну, конечно, я должен идти с ним. Как мог я оставить его одного в такой толпе, да еще в такую жару? Не слишком надеясь на свои ноги, а потому покрепче держась за перила, он стал спускаться по лестнице, а я пошел следом.

Вереницы горожан — мужчины в соломенных шляпах, дамы в легких платьях — тянулись по дороге к садам Овертонхауса, где была устроена выставка. Мы влились в толпу, и я с облегчением подумал, что тут мы не встретим никого из дедушкиных малопочтенных друзей. Но за дедушку я тревожился — его слегка пошатывало, — и я предложил ему руку.

Это был ужасный промах. Дедушка раздраженно отказался от моей помощи.

— За кого ты меня принимаешь? Что я, ископаемое? Или мумия? — Изо всех сил стараясь не волочить ногу, он выпрямился и попытался, совсем как в былые дни, выпятить грудь колесом.

— Лет через пять я, быть может, попрошу тебя заказать мне кресло на колесиках. А пока мы в этом не нуждаемся.

Даже самый легкий намек на то, что силы его подходят к концу, был страшной ошибкой. Он и думать не хотел о своей дряхлости и решительно закрывал глаза на то, что не будет жить вечно. Вот сейчас он каким-то чудом держится прямо; я вынужден это признать независимо от своих опасений. Он был одет тщательнее обычного, и хотя и волочил ногу и голова у него тряслась, вид у него все же был весьма внушительным. Густые седые волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, лишь подчеркивали это впечатление; прохожие то и дело оглядывались, а он, чувствуя, что привлекает их внимание, охорашивался и важно шагал рядом со мной.

— Ты заметил, Роберт, — шепнул он мне уже вполне благодушно, — этих двух дам слева. Очень элегантные. А какое чудесное солнце! Ни за что в мире я бы не упустил такой прогулки.

Когда мы подошли к входу на выставку, где были временно установлены деревянные вертушки, дедушка с напыщенным видом предъявил два бесплатных пропуска, которыми запасся у Мэрдока. Нет, он был положительно неисправим.

Выставку устроили в очаровательном местечке — это был самый красивый и самый большой сад в графстве; а сегодня он выглядел и вовсе празднично: полосатые, красные с белым тенты натянуты над экспонатами, палатки для выставки семян и садовых инструментов, а на площадке устроено кафе под открытым небом; городской оркестр, расположившийся вокруг фонтана, играл тихий вальс. Подстриженные газоны и тенистые деревья, яркие одежды женщин, малиновые с золотом мундиры оркестрантов, звуки музыки и плеск фонтана, мягкий говор благовоспитанных людей — от всего этого дедушка буквально расцвел. Он с наслаждением шагал по мягкой зеленой траве. Ноздри его раздувались.

— Всю жизнь любил водиться со знатью, Роберт. Это моя стихия.

Он поклонился нескольким особам, которые явно в первый раз его видели; он же, нимало не смущаясь, продолжал, прихрамывая и тихонько напевая, обозревать собравшихся.

— Красиво, очень красиво. — От волнения кровь, видимо, ударила ему в голову. Он вел себя пристойно и сдержанно, однако ему стало казаться, что это празднество устроено в его честь. — Взгляни-ка! Это там не миссис Босомли?

— Нет, это не она. — Он теперь вечно всех путал: «дальнозоркость», которой он так гордился, исчезла навеки.