Шелкопряд - Роберт Гэлбрейт

Старинная церковь была прекрасна; Робин ходила туда под Рождество, на Пасху и в праздник урожая – и с классом, и с родными. Ее взгляд неспешно отмечал одну знакомую примету за другой. Над высокой заалтарной аркой висела картина сэра Джошуа Рейнольдса{27} (или, по крайней мере, художника школы Джошуа Рейнольдса), и Робин сосредоточилась на ней, чтобы собраться с мыслями. Туманный, мистический образ, мальчик-ангел, созерцающий далекое видение лучистого креста… Кто же создал это полотно, размышляла она, сам великий мастер или какой-нибудь подмастерье? Но Робин тут же устыдилась: сейчас положено не любопытствовать, а печалиться…

Она-то думала, что через несколько недель будет венчаться в этой церкви. В шкафу гостевой спальни уже висело свадебное платье, но по проходу сейчас плыл гроб миссис Канлифф, черный, блестящий, с серебряными ручками; а Оуэн Куайн лежал в морге – его выпотрошенное тело, обожженное и тронутое гнилью, еще не удостоилось блестящего гроба…

Гони прочь эти мысли, сурово приказала себе Робин, когда рядом сел Мэтью и она ощутила тепло его ноги.

Минувшие сутки вместили в себя столько из ряда вон выходящих событий, что Робин до сих пор не понимала, как сумела добраться в родной город. Они со Страйком могли угодить в больницу: еще совсем чуть-чуть – и их машина врезалась бы в перевернувшуюся автоцистерну… водитель был весь в крови… А миссис Канлифф без единой царапины лежала на белом шелке… Гони прочь эти мысли… Ее глаза как будто утратили привычный мягкий фокус. Не иначе как насмотревшись связанных, выпотрошенных тел, ты меняешься, начинаешь видеть мир в ином свете.

С секундным запозданием Робин опустилась на колени для молитвы; вышитая крестиком подушечка саднила ее холодную кожу. Бедная миссис Канлифф… правда, мама Мэтью всегда ее недолюбливала. Не злобствуй, твердила себе Робин, но что было, то было. Миссис Канлифф не одобряла такой длительной привязанности сына. В присутствии Робин она утверждала, что молодому человеку нужно присмотреться, нагуляться… А уж то, как Робин ушла из университета, и вовсе покрыло ее в глазах миссис Канлифф несмываемым позором.

Совсем близко от Робин приподнимался на локте, чтобы лучше видеть прихожан, изваянный в полный рост сэр Мармадьюк Уайвилл{28}. Лежащий на мраморной плите в своем елизаветинском облачении, он, казалось, впился глазами в Робин, когда та встала для пения гимна. Чуть ниже точно так же возлежала его жена. В этих неуместно фривольных позах, подложив для удобства под локти мраморные подушечки, супруги выглядели как живые. Над ними, между колоннами, находились аллегорические фигуры Смерти и Бренности. Пока смерть не разлучит нас… ее мысли опять начали блуждать: они с Мэтью, связанные навечно, до самой смерти… нет, только не связанные… не говори «связанные»… Да что с тобой творится? У Робин не осталось сил. В тряском поезде было душно. Она просыпалась каждый час, боясь, как бы на путях не намело сугробы.

Мэтью потянулся к ее руке и сжал ей пальцы.

Из-за снегопада церемонию похорон провели так быстро, как только позволяли приличия. У могилы задерживаться не стали. Робин, как и многие другие, заметно дрожала от холода.

После похорон все пошли к Канлиффам и отогрелись в приятном тепле большого кирпичного дома. Мистер Канлифф, всегда немного шумливый, приветствовал входящих, как будто они пришли на вечеринку.

– Я соскучился, – сказал Мэтью. – Мне без тебя очень плохо.

– Мне без тебя тоже, – ответила Робин. – Я рвалась к тебе всей душой.

Очередная ложь.

– Тетя Сью останется до завтра, – поделился с ней Мэтью. – Я подумал: может, нам пойти к тебе – хочется немного отключиться. Здесь всю неделю была такая суматоха…

– Да, конечно. – Робин тоже сжала ему пальцы, радуясь, что ей не придется ночевать у Канлиффов. Она считала сестру Мэтью жуткой занудой, а отца – чересчур властным.

Один вечер могла бы и потерпеть, строго сказала она себе. Неровен час, такое бегство кому-то покажется неуважением.

И все же они вдвоем отправились к Эллакоттам, которые жили неподалеку от площади. Мэтью хорошо относился к близким Робин; он с удовольствием переоделся в джинсы и помог ее матери накрыть для ужина кухонный стол. Миссис Эллакотт, дородная женщина с такими же, как у Робин, золотисто-рыжими волосами, только небрежно собранными в кичку, обращалась с ним мягко, по-доброму. Ее отличала широта интересов и увлечений: недавно она поступила в Открытый университет{29}, чтобы получить диплом по английской литературе.

– Как продвигается учеба, Линда? – поинтересовался Мэтью, доставая по ее просьбе тяжелую сковороду, томившуюся в духовке.

– Сейчас проходим драматургию Уэбстера – пьесу «Герцогиня Амальфи». «Но ходит слух, что он сошел с ума»[23].

– Что, полный бред? – спросил Мэтью.

– Это цитата, солнышко. Ой, – она с лязгом бросила на край сковороды сервировочные ложки, – как я могла забыть?.. Неужели пропустила?

Выскочив из кухни, она схватила программу телевидения, которая всегда имелась у них в доме.

– Нет, в девять часов. Будет интервью с Майклом Фэнкортом – я хочу посмотреть.

– С Майклом Фэнкортом? – обернулась Робин. – Зачем это тебе?

– На него сильно повлияли как раз те самые драматурги, работавшие в жанре трагедии мести, – ответила ей мать. – Надеюсь, он объяснит, что в них хорошего.

– Видали? – Младший брат Робин, запыхавшись, прибежал из углового магазина, куда мать отправляла его за молоком. – Смотри, Роб, на первой полосе. Этот писатель, у которого кишки вырвали…

– Джон! – цыкнула миссис Эллакотт.

Робин понимала, что мать одернула его не потому, что оберегала Мэтью от любых упоминаний о ее работе, а просто потому, что считала неуместным после похорон обсуждать чью-то насильственную смерть.

– А что такого? – Джонатан, не заботясь о приличиях, сунул Робин свежий номер «Дейли экспресс».

Только теперь, когда пресса узнала, какая судьба постигла Оуэна Куайна, он попал на первые полосы.