Сельва умеет ждать - Лев Вершинин

Привычно отцентровал фуражку.

— Ты тут, пацан, говори, да не заговаривайся, — он всхохотнул, и Кристофер Руби с ужасом осознал, что хохоток не наигран. — Ностальжийские ровсы присягают единожды. И ты мне не Президент. Наш Президент — Даниил Александрович, а ты, Ваяка, вор и самозванец!

Сделалось очень тихо и жутко. Первым опамятовался Ромуальдыч.

Растолкав людей нгандва, он вырвался вперед, к обер-оперу.

— Батюшка Кирила Петрович! Не упрямься! Что тебе стоит? Плюнь да поцелуй у злод… (тьфу) поцелуй у него ножку!

Охнул, заметался обезглавленной курой и рухнул в ноги М'бууле М'Матади, задирая мокрое от слез лицо.

— Отец родной! Что тебе в смерти барского дитяти? Отпусти его; за него тебе выкуп из Козы пришлют; а для примера и страха ради вели повесить хоть меня, старика!

Ттай сверкнул в воздухе, но уголок губ М'буулы М'Матади воспрешающе дрогнул. Старика подхватили и отшвырнули обратно в толпу.

— Пусть так, мьенту О'Биеру. — Сокрушающий Могучих по-прежнему говорил сам, но теперь в голосе его тоже звенело белое пламя. — Воля Творца непреступима, хочешь ты того или нет. Я предложил тебе стоять по правую руку мою, но ты отказался. Теперь я не предлагаю. Я говорю: мой верный Г'Хавно, луну назад объевшись кхини, захлебнулся черным поносом; мне нужен новый чесальщик пяток из рода Могучих, и очень хорошо, что им станешь ты. Эй, Инжинго Нгора! Наденьте на него ошейник!

Пятеро в желтых повязках двинулись вперед, двое — с копьями на изготовку, трое — с обнаженными ттаями.

Поселковые отшатнулись, расширив круг.

Кирилл Мещерских выпрямился.

Он сразу же понял: это конец. Ему уже не суждено дождаться дивидендов по акциям, он не вернется на Ностальжи в блеске богатства и славы, не отстроит Слащевку, не выкупит Кутепово и не пожертвует собору Святого Лавра Корнильского в Санкть-Первопоходбурхе новый алтарь, у которого потомки могли бы молиться за упокой души его основателя.

Понял он, что уже никогда не сможет даже мечтать о руке милой Поленьки, меньшой из семи дочерей дражайшей Пелагеи Филимоновны, гражданской вдовы арматора Эпаминондоса Онанизиса.

А еще обер-опер знал наверняка: поселковые не станут вязать его, даже если им прикажут. Желтоповязочников же не более полутора десятков. Этого слишком много, чтобы отбиться. Но мало, чтобы взять его живьем.

Он, столбовой ровс, прямой потомок Синеуса по отцовской линии, не будет бегать на поводке у стремени оборзевшего малолетки Ваяки…

Плохо, конечно, что кобура пуста.

Ну что ж делать: как легло, так легло.

Князь Мещерских перекрестился, вырвал из ножен шашку и, сделав глубокий вдох, словно собирался нырнуть, пошел навстречу осторожно подступающим Инжинго Нгора…

Кхарьяйри. День окончательных решений.

Каждый мальчишка дгаа грезит подвигами, но не всем посчастливилось родиться в Дгахойемаро, главном поселке потомков Красного Ветра, где живет дгеббемвами, великий вождь горцев, и его грозные, но добрые и мудрые воины. К ним можно подойти, напроситься на испытание и, если повезет, стать при ком-то из них вестоношей-отшло, а то и тлаатли, мальчиком, подносящим копья.

А в глухомани, среди Черных Трясин, подносить копья некому.

Еще вчера Квакка-Лягушонок мог лишь бормотать наизусть песни сказителей, не смея и мечтать о встрече с героями своих снов. Сейчас они совсем рядом — и храбрый Мгамба, чей лик подобен черной луне, и М'куто-Следопыт, словно бы парящий над тропой, а тот, кто несет Квакку на широких плечах, крепко ухватив за щиколотки, — конечно же, H'xapo, славный на всю сельву Убийца Леопардов, правая рука нгуаби. Тут и сам Пришедший-со-Звездой. Его нельзя не узнать: светлые глаза, густая рыжая борода, кожа, докрасна опаленная солнцем гор.

Как мечтал Квакка-Лягушонок увидеть их всех наяву! Но сейчас он отдал бы все, даже заветный зеленый камешек, только бы оказаться не на плечах знаменитого воина, а в своем родном Кулукулу, затерянном среди зыбучих дрягв Черной Топи…

Квакку трясло от ужаса.

Ему было гораздо страшнее, чем вчера, когда старшие послали его к взрослым воинам, велев отвлечь их плачем и стонами. Конечно, он боялся, но стыд показаться трусишкой пересиливал страх, а потом оказалось, что воины совсем не злы и не хотят обидеть его, маленького и беззащитного. Наоборот, они принялись участливо расспрашивать Лягушонка, но расспрашивали совсем недолго, потому что оба упали, задергались и посинели, и в тот же миг по тропе помчались быстрые тени; одна из них мимоходом хлопнула малыша по плечу, и на место страха пришла гордость: теперь он, Квакка, — тоже воин!

А потом стало так шумно, суматошно, весело, что не было времени бояться. И только уже утром, когда он плелся по тропинке, все больше и больше отставая от своих, страх пришел опять, потому что, как ни скулил он, волоча потянутую ногу, никто так и не оглянулся, даже брат Брекка…

Он забился в мокрые кусты и свернулся клубочком, дрожа от рассветной сырости, боли и одиночества, а где-то в груди ползала склизкая змейка, остро покусывая сердце; время от времени перехватывало дыхание, губы тряслись, и Квакка понял, что хуже этого страха уже не может быть ничего, он думал так до тех пор, пока не пришел рассвет и вместе с рассветом — песий лай, такой хриплый и злобный, что Лягушонок вдруг перестал быть.

Но не навсегда.

Хмурые бородатые воины не дали собакам его съесть. Они отнесли Квакку туда, где прошлым вечером он стал воином, и там, среди тлеющих обломков, Лягушонок сперва увидел растерзанные женские тела, а потом понял, почему Брекка не подождал его. Брата не было среди уходивших. Брат лежал здесь вместе с Рыбцом, Мальком и близнецами-забияками из соседнего Кулукулу-на-Сваях. Квакка узнал их сразу, хотя все шестеро страшно обгорели, а из груди каждого торчали глубоко вбитые колышки, словно Брекка и прочие были не павшими в честном бою воинами, а ночной нечистью. Вот тут-то и узнал Квакка, что такое настоящий ужас. Его о чем-то спрашивали. Он не мог говорить. И чем дольше он закатывал глаза и стучал зубами, тем мягче становились лица воинов. Кто-то погладил Лягушонка по голове, кто-то сунул ему кусок лепешки, но есть он тоже не смог, зато вдруг вспомнил Немака И, которого три лета назад хватал большой крокке. И сумел вырваться, но перестал говорить, и теперь с ним все ласковы, хотя раньше собирались утопить за кражи улова из чужих сетей.

Квакка не хотел, чтобы чужие дядьки уложили его на гарь и вбили в сердце колышек, как бедному Брекке. Он обещал бабушке обязательно вернуться. С подарком. Воину не пристало обманывать бабушку.

Значит, нужно онеметь.

Навсегда.

Как И.

И Лягушонок онемел.

Даже когда появились герои его снов, даже когда сам нгуаби, ухватив его за плечи, кричал: «Где Вождь? Ты видел Вождя? Хоть кивни, если видел!» — умный Квакка не вымолвил ни слова…