Дело в стиле винтаж - Изабель Вульф

Когда я добралась до дома миссис Белл, Сью открыла мне дверь.

— Как миссис Белл? — спросила я, входя в квартиру.

— Она озабочена, — ответила Сью. — И очень возбуждена. Это началось около часа назад.

Я собралась пройти в гостиную, но Сью указала мне на спальню.

Миссис Белл лежала в постели, ее голова покоилась на подушке. Я прежде не видела ее в кровати, и хотя знала, как она больна, меня потрясла ее худоба, различимая под одеялом.

— Фиби… наконец-то! — Миссис Белл облегченно вздохнула. У нее в руке был листок бумаги — письмо. Мой пульс участился. — Вы должны прочитать мне его. Сью предложила свою помощь, но я хочу, чтобы это сделали вы.

Я пододвинула стул.

— А вы сами не можете прочитать его, миссис Белл? У вас плохо с глазами?

— Нет-нет, могу и сделала это уже, наверное, раз двадцать, с тех пор как оно пришло. Но вы тоже должны ознакомиться с ним, Фиби. Пожалуйста… — Миссис Белл вручила мне белый листок с плотно напечатанным текстом на обеих сторонах. Письмо пришло из Пасадены, из Калифорнии.

— «Дорогая Тереза, — прочитала я. — Надеюсь, вы извините, что вам пишет незнакомый человек — хотя я и не являюсь для вас абсолютной незнакомкой. Меня зовут Лена Сэндс, я дочь вашей подруги Моник Ришелье…»

Я посмотрела на миссис Белл — на ее голубых глазах сверкали слезы — а затем вновь обратила взгляд на письмо.

— «Я знаю, что вы с моей мамой были подругами, когда жили в Авиньоне, много лет назад. Знаю, вам известно, что ее увезли из Авиньона, и вы искали ее после войны и узнали о пребывании в Аушвице. Знаю также: вы считали ее погибшей. Цель этого письма — поведать вам, что, как подтверждает сам факт моего существования, мама выжила».

— Вы были правы, — услышала я шепот миссис Белл. — Вы были правы, Фиби…

— «Тереза, я хочу, чтобы вы наконец узнали о судьбе моей матери. Ваша подруга Фиби Свифт связалась с давней подругой моей матери, Мириам Липецки, и Мириам сегодня звонила мне. Потому я и могу написать это письмо».

— Но как вам удалось связаться с Мириам? — спросила меня миссис Белл. — Как это стало возможно? Я не понимаю. — Я рассказала миссис Белл о концертной программке, которую нашла в сумочке из страусовой кожи. Она смотрела на меня, приоткрыв рот. — Фиби, — прошептала она спустя несколько мгновений, — не так давно я говорила вам, что не верю в Бога. Но сейчас, кажется, поверила.

Я вернулась к письму.

— «Мама редко рассказывала о жизни в Авиньоне — воспоминания были для нее слишком болезненными, — но если по какой-то причине упоминала об этом, то сразу всплывало ваше имя, Тереза. Она говорила о вас исключительно с любовью. Помнила, что вы помогли, когда ей приходилось прятаться. Она считала вас хорошей подругой».

Я взглянула на миссис Белл. Она качала головой и смотрела в окно. Я увидела, как по ее щеке покатилась слеза.

— «Моя мама умерла в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году в возрасте пятидесяти восьми лет. Однажды я сказала, что жизнь обошлась с ней несправедливо, ее словно обсчитали. А она ответила: "Наоборот, мне неожиданно выпали удивительные сорок три года"».

Теперь я читала о том, как Моник утащила за собой охранница. Мириам рассказала мне об этом по телефону.

— «Эта женщина — ее звали «зверем» — записала мою маму в список на следующий «отбор». Но в назначенный день, когда мама вместе с другими была в кузове грузовика и ожидала отправки — я едва способна написать это — в крематорий, ее узнал молодой охранник СС, который зарегистрировал ее прибытие в лагерь. Тогда, услышав, как чисто она говорит по-немецки, он спросил, откуда она родом, и мама ответила: «Из Мангейма». Он улыбнулся и сказал, что тоже оттуда, и потому, встречая маму, он улучал момент и говорил с ней об этом городе. Тем утром, увидев ее в грузовике, он заявил водителю, что произошла ошибка, и приказал маме спуститься на землю. И она считала тот день — первое марта сорок четвертого года — своим вторым днем рождения».

Дальше в письме Лена описывала, как этот охранник СС перевел Моник на работу в кухню, где она драила полы; это означало, что она теперь трудилась в помещении и, что еще важнее, могла есть картофельные очистки и даже немного мяса. Она потихоньку набирала вес, достаточный для того, чтобы выжить. Спустя несколько недель Моник стала кухонной «ассистенткой» и начала понемногу готовить, хотя это было непросто, поскольку единственными продуктами являлись картошка, капуста, маргарин, мука, иногда немного салями и кофе из желудей. Так она проработала три месяца.

— «Затем мою маму и двух других девушек назначили готовить для женщин-надзирательниц, живших в своем бараке. После рождения братьев-близнецов мама научилась стряпать и работала очень хорошо. Надзирательницам нравились ее картофельные блины, кислая капуста и штрудель. Этот успех помог ей выжить. Она говорила, что материнские уроки спасли ей жизнь».

Теперь я поняла замечание Мириам, что мама Моник наделила ее истинным даром. Я перевернула листок.

— «Зимой сорок четвертого года, когда с востока наступали русские, Аушвиц эвакуировали. Заключенных, способных стоять на ногах, погнали по снегу в другие лагеря в глубине Германии; это были настоящие марши смерти — людей, которые падали или останавливались, пристреливали. Так двадцать тысяч человек шли десять дней и оказались в концентрационном лагере Берген-Бельзен — и среди них моя мама. Она говорила, что это тоже ад на земле: еды практически не было, а тысячи заключенных страдали от тифа. Туда же послали и женский оркестр, и потому моя мать могла видеться с Мириам. В апреле Берген-Бельзен освободили. Мириам встретилась с матерью и сестрой, и вскоре они эмигрировали в Канаду. Мама оставалась в лагере для перемещенных лиц еще восемь месяцев и ждала известий о своих родителях и братьях; она практически обезумела, узнав, что их нет в живых. Но брат ее отца связался с ней через Красный Крест и пригласил в свою семью в Калифорнии. И моя мать поехала в Пасадену в марте сорок шестого года».

— Вы знали, Фиби. — В глазах миссис Белл стояли слезы. — Вы знали, Фиби. Ваше странное убеждение… оказалось верным. Оно было верным, — удивленно повторила она.

Я опять обратилась к письму:

— «Хотя моя мама вернулась к «нормальной» жизни — работала, вышла замуж и родила ребенка, она никогда не оправилась от перенесенных испытаний. Долгие годы она ходила с опущенными глазами. Она ненавидела, когда ей говорили «после вас», поскольку в лагере заключенный всегда должен был идти перед сопровождавшим его охранником. Она расстраивалась, завидев полосатую ткань, и не терпела ее у себя дома. И она была одержима едой — всегда пекла пироги, которые потом раздавала.

Мама начала учиться в старших классах, но это давалось ей с трудом. Однажды учитель сказал, что она не способна сконцентрироваться. Мама ответила, что ей известно все о «концентрации», гневно задрала рукав и показала номер, вытатуированный на левой руке. Вскоре после этого она бросила школу, хотя была очень способной, и рассталась с идеей поступить в колледж. Единственное, чем ей хотелось заниматься, так это кормить людей. И она стала работать в рамках государственной программы по помощи бездомным и так познакомилась с моим отцом Стэном, пекарем, который отдавал хлеб двум благотворительным приютам здесь, в Пасадене. Они со Стэном полюбили друг друга, в пятьдесят втором поженились и вместе трудились в пекарне: он пек хлеб, а мама пироги, специализируясь на кексах. Их пекарня превратилась в большой концерн и с семьдесят второго года стала называться «Пасадена капкейк компани», а я последние несколько лет была ее исполнительным директором».