Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

Три смерти, последовавшие одна за другой, опечалили дружную семью Вакери. В 1839 и 1840 годах госпожа Лефевр-Вакери лишилась двух сыновей, Шарля и Поля, а два года спустя умер ее муж. Здоровье ее отца, Шарля Вакери, резко ухудшилось. В этой мрачной обстановке молодые жених и невеста не осмеливались говорить о свадьбе. Тем не менее Виктор Гюго благословил их союз. «Поэты не могут давать своим дочерям богатое приданое, они должны одарить их более ценными сокровищами: тонкостью ума, добротой сердца и грациозностью». Наконец, 15 февраля 1843 года, в узком семейном кругу состоялось бракосочетание; о нем не известили даже друзей Гюго. Жюльетта из приличия не решилась присутствовать на церемонии, она не пошла и в церковь, но попросила Леопольдину оставить ей на память «какую-нибудь девичью безделушку, которая теперь не нужна невесте, раз она становится замужней дамой». Этот подарок она сочла бы символом того, что и впредь не порвется тесный союз двух существ, больше всех любивших Гюго, – его дочери и его возлюбленной. Отец передал дочери эту трогательную просьбу. Леопольдине уже давно была известна сложность отношений в их семье, и она исполнила просьбу Жюльетты, подарив ей не безделушку, а нечто лучшее – свой молитвенник. Виктор Гюго сочинил в самой церкви короткое стихотворение для юной невесты:

Поэт грустил, расставаясь со своей старшей дочерью, своей любимицей, ставшей для него настоящим другом и столь разумной уже в молодые годы. «Не волнуйся за свою Дидину, – писала ему Жюльетта, – она будет счастливейшей из женщин». Так оно и должно было быть, но тем не менее Гюго страдал и чего-то боялся. Леопольдина должна была жить в Гавре, а в то время путешествие от Парижа до Гавра – в дилижансе или на пароходе – занимало два дня.

Приходили письма, дышавшие счастьем… Леопольдина Вакери – госпоже Гюго: «Вот уже месяц, как я живу здесь, и мне так хорошо; вокруг меня – милые, ласковые люди, у меня есть все, что дает счастье, но иногда само это счастье внушает мне страх. Мне представляется, что такое блаженство не может длиться долго, затем, поразмыслив, я начинаю понимать, что мне чего-то недостает: нет возле меня моей дорогой мамы…»

Жюльетта Друэ – Виктору Гюго: «Надеюсь, мой ангел, что теперь ты успокоился и счастье обожаемой дочери отныне уже не будет вызывать у тебя волнений и слез».

Репетиции драмы «Бургграфы» отвлекли Гюго от странных предчувствий. Он возлагал большие надежды на эту пьесу и стремился придать ей эпическое величие. Во время путешествия по Рейну, когда он бродил дни и ночи, осматривая развалины древних замков, поросшие терновником и деревьями, его воображению представлялись картины титанической борьбы бургграфов против императора, «этих грозных рейнских баронов, гнездившихся в своих замках, властителей, которым служили на коленях их подданные… хищников с повадками орла и совы»; на основе этих мотивов он и хотел написать драму. Впоследствии к сюжету «Бургграфов» присоединился другой, непрерывно занимавший мысли Гюго, а именно – вражда братьев. Известно, что он начал писать драму в стихах «Близнецы», героя которой держат в заключении под именем Железной Маски, – он принесен в жертву ради того, чтобы его брат Людовик XIV безраздельно царствовал на троне. Гюго оставил этот замысел незавершенным, но все же в «Бургграфах» Фоско (бургграф Иов) избавляется от своего брата Донато (будущего императора Фридриха Барбароссы), потому что они любят одну и ту же девушку – Джиневру. Бургграфа Иова гложут угрызения совести, потому что он когда-то швырнул в заброшенный склеп тело смертельно раненного Донато, и он ходит туда каждую ночь. Так Гюго от драмы к драме возвращается к своей неотступной мысли о заживо погребенном брате.

Когда произведение искусства выстрадано автором, это почти всегда придает ему красоту. «Бургграфы» – творение «чудовищное, предваряющее Вагнера», говорит Барер, тут и надменный замок, и четыре поколения рыцарей-разбойников, и борьба Провидения против Рока, – причем драма не лишена эпического величия. Театр Комеди Франсез принял ее с восторгом. Но обстановка складывалась неблагоприятно. За несколько театральных сезонов молодая талантливая актриса Рашель возродила моду на классическую трагедию. Публике приелось то, «что в обществе устаревает быстрее всего, – новизна».

Виктор Гюго, надеявшийся, что в театре произойдет такое же сражение, как некогда на премьере «Эрнани», отправил своих новых организаторов победы – Вакери и Мериса – к художнику Селестену Нантейлю просить у него триста молодых людей, «триста спартанцев, решившихся победить или умереть». Встряхнув своими длинными волосами, Нантейль ответил: «Господа, скажите вашему учителю, что молодежи теперь уже не существует». Точнее, тогда уже не было романтической молодежи.

Премьера прошла спокойно, зал был полон друзей. Несмотря на то что пьеса была написана превосходными стихами, ее нашли высокопарной и скучной. Реплика глубокого старика Иова, обращенная к шестидесятилетнему Магнусу: «Молчите, юноша!» – вызвала в зале громкий смех. На втором представлении раздались свистки. Пятый и дальнейшие спектакли породили в зрительном зале целую бурю. Жюльетта обвиняла насмешников в заговоре и признавалась, что готова «обрушить на них свое негодование целым градом увесистых тумаков и пинков». Бюлоз, являвшийся в то время директором Комеди Франсез, рассказывает, как однажды в два часа ночи Гюго, проходя с ним мимо Тюильри, воскликнул: «Если бы Наполеон находился еще там, „Бургграфы“ считались бы во Франции великим произведением и император приходил бы к нам на репетиции». Но Наполеона I уже не было, а людям, подобным бальзаковским Бирото и Камюзо, составлявшим публику во времена Луи-Филиппа, наскучили высокие чувства и красноречие. Весьма довольный, Сент-Бёв писал: «Пьесу освистали, но Гюго, не желая примириться с этим словом, говорил актерам, что „публика помешала его пьесе“; с тех пор злые языки среди актеров говорили „помешать“ вместо „освистать“». На десятом представлении сбор упал до тысячи шестисот шестидесяти шести франков, тогда как Рашель, игравшая в трагедиях Расина, каждый вечер делала сбор в пять тысяч пятьсот франков. Семнадцатого марта над Парижем пролетела комета, и в «Шаривари» появилось следующее четверостишие: