Ярое око - Андрей Воронов-Оренбургский

Нойон не ответил, лишь сверкнул огненными бойницами глаз; по-волчьи раздувая ноздри, он принюхивался к струям ветра. Тот нёс с собой прелый запах взбухшей земли, будто после дождя. Конь Стрелы захрапел, прижимая уши. Запах шибал кровью и парным мясом.

...Оба полководца держали паузу. Было видно, что даже их — непримиримых, закалённых в битвах воинов — изумили бесстрашие и напор неведомого русского племени.

— Ой-е! А этот конязь и вправду оказался отважным львом. Недаром слава о нём летит быстрее орла... Как думаешь поступить? — багатур посмотрел на Джэбэ своим проницательным стариковским оком и, щёлкнув языком, продолжил: — Сын мой, там, впереди, за лагерем Мастисляба... много урусов, больше, чем ты думаешь... а к ним с севера вместе с ханом Котяном идут ещё другие рати... Я вижу, поверь мне.

Но сколько Джэбэ ни всматривался, ни трудил зоркие соколиные глаза, ничего не мог разглядеть: холмистая степь, упирающаяся в горизонт, и больше ничего.

Видя замешательство молодого нойона, Барс с Отгрызенной Лапой понимающе усмехнулся, а Стрела в очередной раз с почтением отметил в душе: «Верно говорят в орде: “Око Субэдэя — это глаза монгольских войск”».

— Так вот. — Старик запустил руку в гриву коня и, пропуская её сквозь коричневые пальцы, прокашлял: — Там — урусы. И мы намерены их уничтожить. Никто из монголов прежде не воевал с хрисами. Но я полагаю, что у каждого народа есть причины поступать так, как он поступает, и делать то, что он делает. Я и сейчас... так думаю. Хай, хай... урусы не такие, как мы, и никогда не будут. Они недостойны этого. Да, хрисаны сильны и храбры, но глупы и упрямы, как буйволы. Мне кажется, что они не подозревают, сколь велика сила нашего Кагана. Бородатые даже не знают, где находится центр мира. Поэтому мне не жаль их... хотя, признаюсь, до сего дня я не испытывал к ним особой ненависти. Кто знает, быть может... мой меч и помиловал бы кое-кого из их конязей... Уо! Ведь надо же кому-то платить Орде дань. Но теперь за дерзость... всех их ждёт смерть. Самонадеянные глупцы: вам, куцехвостым псам, никогда не сломить волчьих стай Чингизхана! Но мы, монголы, уважаем и подчиняемся законам Степи, верно, сын мой? Мы не сможем просто так убить конязей. Это слишком легко... Поэтому, когда их всех приволокут на арканах... мы заставим их сначала жрать землю, за кою они пролили нашу кровь... А потом пусть сдохнут под плахами, на которые я усажу великих батыров! И мы устроим пир на их собачьих костях!.. Я так думаю. — Субэдэй посмотрел на Джэбэ долгим усталым взглядом; в желтоватом белке его глаза разливалась краснота бессонной ночи. — А что думаешь ты? Я не знаю, что думаешь ты! Только не лги. Шаманы говорят: «Ложь отнимает силу».

— Я сам поведу свой тумен на урусов. И клянусь Огнём, вырежу сердце из груди этого Мастисляба! Все знают цену мужеству моих нукеров. Степному мужеству, которое может в глаза смерти смотреть смеясь! Уо! Кровь братьев наших вопиет к Небу! Кровь монголов требует возмездия!

— Хай, хай, молодец, Джэбэ! Настоящий батыр! Бесстрашный волк! Ты как ветер сотрясаешь листву урусских сердец! — старик цокнул зубом. — Но поведёшь тумен не ты, а твой тысячник Тынгыз-багатур. Молчи, щенок! Почему?! Потому что я тот, кто знает, что делает! Твоя кровь мне дорога больше!.. Ты нужен мне здесь! Кто повезёт в Золотую Юрту голову Мастисляба? Ты... или я? Молчи!! — Коршунячьи пальцы выдрали клок волос из гривы зареготавшего коня. — Пусть Тынгыз возьмёт себе в помощь Мэргола, Насыра, Чулут-хана и Железную Ногу! Думаю, этого хватит... чтобы ухватить хрисанов за бороду и вытряхнуть их наизнанку!

— Ай-е! — Джэбэ, гарцуя на храпевшем скакуне, потрясая над головой бунчуком своего тумена, крикнул: — Величайший всегда помнит тех, кто чтит его праведный карающий шаг! Ты мудр, Субэдэй. Но почему гибнут только мои нукеры?! Почему не дашь своих? У меня из десяти осталось только семь тысяч!

— Потому что я знаю... когда надо дать! Знай, — багатур дрогнул голосом, — я отдам под меч весь свой тумен... чтобы только спасти из когтей ада одного тебя. Хватит!! Неужели до сих пор не понял, волчонок?! Ты заменил мне сына... который погиб за Великой Стеной... А теперь пр-рочь! Оповести Тынгыза... пусть выступает немедля! И крепко держит подо лбом: «Храбрец умирает один раз, трус — тысячу».

В поисках мести и славы умчался Джэбэ-нойон, унося в своей груди горячие угли противоречивых чувств.

...Субэдэй, опиравшийся на серебряную луку седла, стряхнул со своих пальцев конский волос, подхваченный ветром. Сморгнул надутую пыльным ветром слезу, и было неясно, какой влагой блестел его глаз. То ли глядел он вослед чеканной фигуре всадника сквозь слёзы колючего ветра, то ли сквозь соль своих собственных слёз. Но ясно в сём напряжённом взгляде было одно: если для Джэбэ Стрелы солнце вставало из-за кровавых пожарищ воинской славы, то для Барса с Отгрызенной Лапой, вытертая «шерсть» которого была крепко побита сединой, оно всходило из-за его молодых плеч.

Таким суровым счастьем дышало бурое от зноя лицо багатура, с такой надеждой и верой шептали его растрескавшиеся губы:

— О, Галай — бог Огня, и ты, бог войны — Сульдэ! Благодарю вас и других наших богов за то, что создали меня Человеком!

— Благодарю зато, что сделали меня Монголом-воином! Дали в руки меч и стрелы!

— Благодарю вас за все мои победы и поражения.

— Благодарю, что даровали мне зрение... благодарю и за слепоту одного из моих глаз, из-за чего я увидел дальше... За свою жизнь я узнал цену меди, серебра, золота... Но главное, я узнал цену верности и предательства, храбрости и трусости.

— Я убил много мужчин, и любил много женщин, и съел много мяса. Голодным я тоже бывал... и за это тоже благодарен, как благодарен за кусок лепёшки, которая голодному сладка вдвойне.

— О, боги! — Субэдэй, оставаясь в седле, поднял одну руку к Небу; он поднял бы и вторую, но она, усохшая и кривая, болталась как плеть. — Вы сотворили всё сущее на свете!.. Вам всё подвластно. Прошу, даруйте монголам победу! И даже если моему народу суждено будет когда-то по вашей воле потерять величие... знаю, оно всё равно будет жить в памяти веков, как и воин-монгол на летящем коне будет жить в каждом, кто храбр, дерзок и силён. И ещё заклинаю вас, боги, хранители священного Онона и Керулена... Походы и битвы отняли у меня дорогого сына, но они же и подарили мне взамен Джэбэ. Прошу вас, дайте с честью прожить ему! Отвратите от него позор! Вырвите из него жизнь прежде, чем злые ветры сорвут с его головы шлем — достоинство воина, а из руки его выпадет меч.

Рдяно занималась талая заря за Днепром. Только две дружины: киевская и смоленская (среди прочих, растянувшихся по степи) шли плотно, видя друг друга, держа чёткий строй и порядок.

На ночь, какая б ни была благодать и тишь, под присмотром старшин городились оборонительные круги из боевых повозок и высылались «разведы»: два-три разъезда лёгкой, не обременённой тяжёлой броней и поклажей конницы рыскали наперёд дружин, проглядывали фланги, прощупывали фронт[269].