Люди города и предместья - Людмила Улицкая

— Я не могу читать «Кредо» из-за того, что оно содержит греческие понятия. Это греческие слова, греческая поэзия, чуждые мне метафоры. Я не понимаю, что греки говорят о Троице! Равнобедренный треугольник — объяснял мне один грек, и все стороны равны, а если “filioque” не так использовать, то треугольник не будет равнобедренным… Называйте меня как хотите — несторианцем, еретиком, — но до IV века о Троице вообще не говорили, об этом нет ни слова в Евангелии! Это придумали греки, потому что их интересуют философские настроения, а не Единый Бог, и потому что они были политеисты! И еще надо сказать им спасибо, что они не поставили трех богов, а только три лица! Какoe лицо? Что такое лицо?

Он нахмурился и сказал:

— Блаженный Августин написал нам…

Я его перебил:

— Я очень люблю мидраши. Притчи. И есть такая притча про Августина, которая мне нравится гораздо больше, чем все его пятнадцать томов о Святой Троице: по преданию, когда Августин прогуливался по берегу моря, размышляя о тайне Святой Троицы, он увидел мальчика, который вырыл ямку в песке и переливал туда воду, которую зачерпывал ракушкой из моря. Блаженный Августин спросил, зачем он это делает.

Мальчик ему ответил:

— Я хочу вычерпать все море в эту ямку!

Августин усмехнулся и сказал, что это невозможно. На что мальчик ему сказал:

— А как же ты своим умом пытаешься исчерпать неисчерпаемую тайну Господню?

И тут же мальчик исчез. Это не помешало Августину написать все его пятнадцать томов.

Ты знаешь, Хильда, я ведь стараюсь больше молчать, но тут меня понесло! Как можно вообще об этом разглагольствовать? Этой высокомудрой болтовней непостижимость Творца ставится под сомнение! Они уже постигли, что есть три лица! Как электричество устроено, никто не знает, а как устроен Бог, они знают! У евреев тоже есть такие исследователи, каббала этим занимается! Но меня это не интересует. Господь говорит: «Возьми свой крест и иди!» И человек отвечает «да!» — вот это я понимаю.

Вы, господин Префект, только что говорили о том, что ядро, сердцевина должны быть для всех общими. И эта сердцевина нашей веры — сам Христос. Он есть «необходимое и достаточное». Я вижу в Нем Сына Божия, Спасителя и Учителя, но я не хочу видеть в Нем сторону богословского треугольника. Кто хочет треугольника, пусть треугольнику и поклоняется. Мы не так много о Нем знаем, но несомненно, что Он был еврейский учитель. Оставьте нам Его как Учителя!

Знаешь, Хильда, я, конечно, орал. Но я вижу, он улыбается.

— Сколько, — он говорит, — у тебя прихожан?

— Пятьдесят, шестьдесят. Ну, сто…

Он кивнул. Понял, что он меня не победил. И еще понял, что слушателей у меня немного…

Мы еще с час разговаривали, и разговор был интересный. Он человек глубокий и высокообразованный. В общем, разошлись с миром.

Хильда, я вышел из Конгрегации. Пошел в собор Святого Петра, стал на колени и сказал ему на иврите: «Радуйся, Петр, мы снова здесь! Нас так долго не было, но вот мы!»

Мне кажется, я имел право это сказать: наша маленькая церковь еврейская и христианская. Ведь так, не правда ли?

Я вышел от Петра, сел на ступенях на солнышке, и прямо на меня идет отец Станислав, секретарь папы. Прошлый раз, три года назад, когда я хотел к папе на аудиенцию попасть, он меня не пустил. Ну, это я напрасно, может, так говорю, что он не пустил, так мне показалось… А теперь он вдруг сам ко мне подходит:

— Его Святейшество недавно о тебе вспоминал. Подожди меня здесь, я к тебе скоро выйду.

Я сижу. Странная история. Через пятнадцать минут прибегает отец Станислав — на ужин приглашает. Послезавтра.

Два дня я ходил по Риму. Я люблю ходить пешком, ты знаешь. Рим большой город, я неплохо его знаю, был там четыре раза. Ходил и думал, что я должен сказать папе то, что никто ему не скажет, и другого случая может не представиться. Ничего из важных вещей нельзя упустить — я как перед экзаменом в школе себя чувствовал.

Все время шел дождь — то мелкий, то сильный. А потом начался ливень сильнейший. Одежда промокла насквозь, и я чувствовал, как по спине ползут капли воды. Я шел по широкой пустынной улице, справа и слева ограды, мокрые деревья, уже темнеет, вижу вдали скелет Колизея, и все. Ну, хорошо, доберусь до Колизея, а там сяду в автобус, подумал я. Тут я как раз поравнялся с телефонной будкой. Дверца приоткрылась, и мокрая девчонка крикнула мне по-английски:

— Падре, заходи к нам!

Я заглянул в будку — их там было двое, совсем молоденькие хиппи, мальчик и девочка, обвешанные ожерельями и браслетами из ракушек и цветных камушков. Такие симпатичные детки. Они ужинали. Большая бутылка воды стояла в углу, в руках у них был разломанный багет и несколько помидоров. Я втиснулся — места хватило и на троих.

Они были из Бирмингема. Девочка очень похожа на тебя. И мальчик — тоже на тебя. Они спросили, откуда я взялся, и я сказал, что из Израиля. Они страшно обрадовались и сразу же попросились в гости. Я их пригласил. Они путешествуют автостопом, но когда я сказал, что до Израиля невозможно добраться автостопом, потому что придется плыть через море, они подняли меня на смех — а через Балканы, Болгарию, Турцию, Сирию? Так что жди, моя дорогая, скоро придут. Девочку зовут Патриша, а мальчика… забыл.

Мы съели хлеб с помидорами, поболтали о том о сем, и я оставил их в будке, а сам пошел к автобусу. Монастырское общежитие, в котором я ночевал, было сырым и холодным, вещи мои за ночь не просохли, и я пошел на свидание к Каролю очень чисто вымытым, но совершенно сырым.

Встречает меня Станислав на той же лестнице, где мы столкнулись накануне, и приглашает в папские покои — рядом с собором. Открывается дверь, он ведет меня по коридору в комнату. Ждите. Смотрю — шкафы книжные, библиотека. Стол длинный. Довольно мрачно. Сбоку дверь открывается, выходит папа. Одет просто — сутана белая, на ногах туфли мягкие, кожаные, в дырочках. Вижу, краковские. И носки белые, толстые. Он обнял меня и по животу довольно крепко кулаком:

— Ишь, разъелся! Хорошо тебя кормят?

— Неплохо. Приезжайте, Ваше Святейшество, угостим ближневосточной едой!

— Брат Даниэль, — говорит он, — мы с тобой знакомы больше сорока лет и уже тогда были «на ты», и ты называл меня другим именем.

— Конечно, Лолек, у всех нас было и другое имя.

— Да, Дитер. — Он улыбнулся, и это было вроде пропуска в прошлое, приглашение к откровенному разговору. Хильда, я так за него порадовался, он тут мне еще больше понравился. Когда человек так высоко поднимается, он много теряет. А Лолек — нет.

Так и было. Хильда, ну что ты рот открыла? Мы с 45-го года знакомы с папой! Он же из Кракова! А я там был послушником, потом учился. Мы в одной епархии вместе служили. Дружили. Мы много ездили на проповеди, а он тогда не любил разъезжать, и я его иногда заменял. Было такое дело.