Время банкетов - Венсан Робер

Культ и церемонии разъединяют человечество, тогда как необходимо его объединять. Статья «Церемонии» уточняла, что религиозные церемонии следует «разделить на два класса, церемонии благочестивые и священные и церемонии поверхностные и отвратительные». Благочестивый и священный — это «естественный культ, какому предавались первые люди на лоне природы», благочестивые и священные — «церемонии, какие Господу было угодно предписать еврейскому народу»[469], а также церемонии «христианской религии, какие заповедал ее божественный основатель, а ввели апостолы и их преемники». Что же до церемоний суеверных, их надлежит отдать «на рассмотрение Философии», поскольку они выражают лишь «дурно понятые лесть, преклонение, нежность, боязнь, надежду» и зависят от «корысти, прихотей и злобы священников-идолопоклонников». Вдобавок «Энциклопедия», задавшись вопросом, в самом ли деле религиозные церемонии необходимы, приходит к выводу, что для философов они совершенно излишни, нужны же они лишь «невеждам и народу, то есть большей части рода человеческого, поскольку им простых речей недостаточно». Одним словом, можно предположить, что для себя самих адепты философии Просвещения считали знание суеверий, обрядов и церемоний необходимым лишь постольку, поскольку оно способно помочь в понимании великих литературных или философских произведений классической древности, а для этой цели уже существовали превосходные подспорья, например «Путешествие юного Анахарсиса» аббата Бартелеми. Серьезно же исследовать этот клубок суеверий не намеревались даже люди из поколения, пережившего Революцию, люди, которые видели, как эти идеи Просвещения ставятся под сомнение самим бурным ходом событий, и научились принимать все связанное с религией всерьез; у них нашлись дела поважнее, чем погружаться в детали или трактовки древних церемоний, ведь в этом случае пришлось бы либо восстанавливать верования и их смысл, чем занимался, например, немецкий ученый Фридрих Крейцер, которого Гиньо еще в 1825 году начал переводить, адаптируя для французского читателя, либо попытаться, как это сделал Бенжамен Констан, изучать религиозное чувство как таковое, создавая при этом социологическую теорию религий и настаивая, в частности, на оппозиции между религиями клерикальными и теми, которые таковыми не являются.

Итак, сторонники Просвещения презирали религиозные обряды, отстаивать же глубинный смысл этих обрядов могли лишь люди, знавшие и чувствовавшие их изнутри, традиционалисты, защитники Религии с большой буквы, единственной, католической и апостолической; но их точка зрения могла быть только апологетической.

Мишле, по-видимому, вдохновился именно рассуждением такого мыслителя — Жозефа де Местра. Поль Вьялланекс, изучивший круг чтения молодого историка, полагает, что «малая лекция» в Нормальной школе была навеяна страницей из «Санкт-Петербургских вечеров», посвященной Евхаристии; поскольку текст этот сравнительно мало известен, а между тем он способен дать представление о разнообразии возможных интерпретаций совместной трапезы, приведу его полностью:

Понятно, что Мишле и Жозеф де Местр смотрят на вещи совсем по-разному. Местр в конце жизни стал одним из мистических глашатаев традиционализма и контрреволюции; в католической религии он видел завершение всей истории человечества, а единственным законным политическим режимом считал монархию — разумеется, основанную на принципе божественного права и желательно абсолютную. Нас в данном случае менее всего интересует мистическое и вполне традиционное истолкование Местром Евхаристии, символики колоса и грозди, хлеба и вина; он сам охотно признает, что она не оригинальна. Гораздо более новаторской кажется мне местровская интерпретация стола, совместной трапезы, хотя несомненно, что его видение общества и цивилизации носит откровенно иерархический характер; из дворца европейского монарха он призывает спуститься в хижину индейского вождя. Несомненно также, что стол для Местра — в первую очередь не место, где собираются равные, но инструмент социальной и политической дифференциации: государь приглашает к своему столу того, кого хочет, однако выбор его не совсем произволен, потому что в дело вступают в той или иной пропорции «обходительность, доброжелательность, этикет и политика». Всякая совместная трапеза — это дань почтения и знак дружеского отношения, говорит Местр: его система координат совсем не та, что у Мишле, для которого «всякий пир есть знак братства». Таким образом, можно констатировать вопиющую разницу между старым савойским аристократом-революционером и молодым историком, который был крещен довольно поздно и на которого традиционная католическая религия оказала влияние гораздо меньше, чем наследие парижских санкюлотов и эгалитарные ценности Революции.