Философия возможных миров - Александр Секацкий

Понятно, что и Грушенька, и Маргарита, и Кая – идеальные типы, действительность допускает, выносит их лишь с той или иной степенью разбавленности. Тем не менее высокая концентрация двух начал, близость к точке сингулярности характеризуют русский стиль женственности в значительно большей степени, чем пресловутый навык останавливать коня на скаку и вбегать в горящую избу (что тоже случается). Тут ведь речь идет не о реактивности, не об ответе на внешний вызов, а именно о спонтанном, то есть активном резонансе двух регуляторов. Это режим провокаций, в условиях которого разворачивается едва ли не высшее из возможных проявлений свободы. Нескольких блестящих посланниц русской эротической сингулярности знает и Европа, и даже, по иронии судьбы, сам Ницше встретил в своей жизни такую женщину (Лу Андреас-Саломе), ему, кажется, ее одной и хватило. Ей – нет… Сколько же их пронеслось во внутреннем пространстве – не сосчитать, и это мощное, глубинное, идущее воистину из глубочайших расщелин Вселенной риск-излучение внесло огромный вклад в развитие русской культуры, да и в сам экзистенциальный проект человеческого в человеке, пониманием которого мы в значительной мере обязаны Достоевскому.

Очень важно эту русскую эротическую сингулярность, где регуляторы духовности и сучества в равной мере выставлены на максимум, не спутать с чем-то другим, зачастую близким, похожим, очень похожим – но и противоположным в силу своей фазовой близости. Есть ведь и вьющиеся вокруг стервы и хищницы, реагирующие на две вещи: на эротический заряд денег и на свежую кровь. Они нас сейчас особо не интересуют. Есть еще и «инфернальницы», Орландины, но это опять же отдельная тема.

Тема, впрочем, очень важная для понимания сути женственности, которую не раскрыть без описания природы «женщины-лисы» и идеи оборотничества в метапсихологическом смысле, и тут «Священная книга оборотня» и прекрасный образ лисы Ахули, конечно же, достойны упоминания. Здесь достаточно сказать, что речь хоть и идет о высоких, трансчеловеческих синтезах, но они все же никак не дотягивают до высших точек русской эротической сингулярности. Подобные женщины возникают также как результат полураспада высшей свободы, что происходит, например, в силу ее репрессивного пресечения или хронической невостребованности. В таком случае перед нами как бы осколки разбившегося эроплана, которые, однако, обладают хорошей «полетоустойчивостью», лучшей, чем сам заоблачный эроплан, хотя летают они «низенько», говоря словами популярного анекдота, как местечковые ведьмы…

Первые годы постсоветской истории среди прочего отличались крушением множества высотных эропланов и появлением их осколочных заменителей, продуктов полураспада несостоявшейся, невостребованной сингулярности Грушенек, Маргарит, рыжих красавиц, что, как следствие, вызвало повышенную фоновую стервозность, когда хищницы вышли на охоту за баблом, облюбовав в качестве мишеней нефтесосов и прочих реальных пацанов, махнув рукой на князя, на Мастера, на всяких там физиков, поэтов и разного рода ботаников.

Но вернемся к Достоевскому, который все же был прав насчет этой ипостаси свободы как русской особенности, если угодно, эксклюзивности, ведь и повышенная стервозность как результат полураспада тоже предсказывается его «теорией», она некоторым образом подтверждает способность к высоким синтезам эротической сингулярности.

Достаточно важно расхождение именно в этом пункте с великим морализатором Толстым, безусловным сторонником преобразования и внутреннего просвещения, всегда, однако, предпочитающим естественность сверхъестественности. В одном случае (Достоевский) – необходимо удержать непримиримую сингулярность во что бы то ни стало, в другом (Толстой) – избавить человека от всего лишнего, иллюзорно-миражного, которое следует редуцировать к простой честности. Нехлюдов склоняется перед Катюшей Масловой, потому что думает: а чем я, собственно, лучше ее? Та к же думают и народники, и честные либералы (не только XIX века): проститутки, как и весь угнетенный народ, неповинны ведь в своем униженном положении, и от нас, стало быть, требуется одно: понять и простить. И помочь, конечно. Федор Павлович Карамазов думает иначе, обращаясь к своей желанной Грушеньке в знаменитой записке: «Ангелу моему и цыпленочку». Вот и Федор Михайлович утверждает: красота – страшная сила, фактически имея в виду, конечно, неотразимый соблазн роковых неистовых женщин, ту самую русскую эротическую сингулярность, парадоксальную, как утверждение «нечистая сила в чистых руках непобедима». В этой максимальной, предельно странной свободе ни духовность, ни сучество нельзя понизить, как нельзя обузить человека, не поставив под угрозу комплектацию души. Таков же и Родион Раскольников, живущий в тесной чердачной каморке и мечтающий о роли властителя дум, о том, чтобы воплотить в жизнь всех некую крайне важную для него мысль. Если бы какой-нибудь доброжелатель решил помочь ему «обустроить быт», избавить бедного студента от депрессий и лихорадочных состояний, привести к нормальному человеческому счастью, словом, редуцировать, «обузить», Родион бы только усмехнулся про себя: если не быть властителем дум, то лучше уж погибнуть среди кабацкой пьяни, чем это ваше ситцевое счастье. Обузить Раскольникова может лишь сама судьба, и всегда останется вопрос, насколько такая редукция совместима с жизнью.

То же и с Маргаритой, и с Грушенькой, и с Настасьей Филипповной, которых, предположим, можно было бы спасти. Какой-нибудь мимоидущий добросердечный Нехлюдов, увидев женщину в отчаянном положении, предложил бы ей руку и сердце, а вместе с этим и налаженный быт, предложил бы искренне, желая спасти прекрасную женщину, со всей очевидностью устремленную к гибели. Такая устремленность ведь легко считывается, хотя конкретная причина гибели зависит от обстоятельств и от эпохи: погибнет ли она от ножа Рогожина, умрет ли от передоза или просто окажется на панели. Но женщина, о которой идет речь, любая из них, сказала бы мимоидущему Нехлюдову (или, допустим, Карандышеву): «Спасти меня хочешь, дурачок? Руку и сердце предложить? Не трудись, мы совсем не подходим друг другу – тебе нужна нормальная жена, а я могу быть только с Мастером. Или с Воландом. А подать луковку тебе я и сама могу, только она у меня и осталась…»

Мы же с позиций сегодняшнего дня можем с грустью констатировать: пока шла борьба за права одомашненных и упорядоченных человеческих существ, исчезла столь важная для полноты человеческой комплектации свобода полетов на эроплане. Впрочем, никто из прогрессивной общественности, увлеченной борьбой с тенью исчезнувшего дракона, этой потери даже и не заметил.

Понимание времен, несомненно, нуждается в новых инструментах, причем не столько в инструментах аналитических, сколько в альтернативных проектах наглядности. В таких проектах нуждался уже Кант, определивший время как форму чистого созерцания[101], но особенно, как мне представляется, наглядного инструментария не хватает Сартру, чья книга «Бытие и ничто» и на сегодняшний день остается одним из самых ярких образцов метафизического исследования времени.