Философия возможных миров - Александр Секацкий

«[Размышляющие о времени] очень хорошо понимают, что наше прошлое совсем не появляется для нас как отграниченное четкой и простой линией (это осуществилось бы, если бы сознание могло внезапно ворваться в мир перед тем, как иметь прошлое), но что оно теряется, напротив, в прогрессирующей темноте до полного мрака, которым, однако, являемся еще мы сами; можно понять онтологический смысл этой шокирующей солидарности с зародышем, которую мы не можем отрицать и понять. Та к как, наконец, этим зародышем был я, то он представляет фактическую границу моей памяти, но не границу права на мое прошлое. Метафизическая проблема рождения существует в той степени, в какой я беспокоюсь о том, чтобы знать, как именно из некоторого эмбриона я родился; и эта проблема может быть неразрешима»[111].

Вот тут-то и могут прийти на помощь питомник автономных, бесхозных, точно еще не моих эмбрионов и демонстрируемый ими иллюзион мультирожденности. Смотрим: вот отдельные, отепленные, вышедшие из спячки истории сплетаются в единый хронопоэзис, и происходит это не под чью-то диктовку, а само собой (если вообще что-то может происходить само собой), ведь хронопоэзис и есть аутопоэзис по преимуществу.

Я вижу, что эмбрионов много, и начинаю подозревать, что и мне, чтобы родиться, нужен, быть может, не один эмбрион. Вижу, что эмбрионы развиваются с разной скоростью и достигают разных стадий. Что большинство из них отпадает, не рождаясь по-настоящему, большинство застывает в своих ячейках, где их обещание угасает медленно, вплоть до неразличимости, вплоть до полного мрака, как и пишет Сартр.

Но очевидно и другое: человеку одного эмбриона недостаточно. Мультирожденность есть необходимое условие появления человека в мире и, разумеется, условие появления сознания. Однако и этого мало, человеку требуется не только широкий фронт рождения, но и достаточный ресурс возрождения. Вот где и понадобятся недоразвившиеся эмбрионы, а для их отепления, витрификации наверняка потребуется и внешняя хроноиндукция.

Сразу вспоминается знаменитый осел, крик которого пробудил к жизни и возродил князя Мышкина[112], – персонаж Достоевского демонстрирует прекрасную точность самоотчета. Но на месте осла могли бы быть и морщины, проступившие на лбу портного…

* * *

Таким образом, мы с другой стороны подходим к определению человека как всегда творимого сейчас, и эмбриология времени здесь тоже оказывается подспорьем. Сознание действительно не может ворваться в мир перед тем, как иметь прошлое, однако и в этом случае уместно говорить о травме рождения. Сознание разбивается о вмененное прошлое, как волна об утес, и в этот самый момент возникает нечто подобное фрейдовской первичной сцене. И она может быть истолкована как внезапное вменение прошлого, как удержанный, высвеченный, выхваченный из мрака эмбрион, и для рождения сознания для-себя нужен лишь следующий акт отрицания.

Конечно, Фрейд сузил участок рождения, но в любом случае прошлое, с которым надо что-то делать и ничего поделать нельзя, является необходимым условием рождения сознания в его открытости будущему.

Другое дело, что неоплодотворенные эмбрионы извергаются после тщетного ожидания семени – так обстоит дело в физиологии млекопитающих. Вот и менструальное время вполне можно было бы представить себе как сброс микроисторий, не удостоившихся развития, не принятых к проживанию, к вмененному соучастию. Существенная разница в том, что не все они погибают, многие остаются в качестве чьих-то историй, иные уходят в хронобиоз, но их, историй, должно быть много, чтобы событие сознания могло передавать в будущее эстафету воспламенения. В том числе – и в собственное будущее.

Вариация идеи: городок в табакерке

Можно сместить акцент с рождения на угасание и дать иную хроноэкспозицию, не менее правдоподобную и похожую на саму жизнь. Сотовые ячейки (допустим) теперь связаны механически, инерционно, и перед попадающим в насущную историю всякий раз пробным героем находится своего рода городок в табакерке. Тут будет удобно призвать на помощь кукольный театр, хотя комбинация кукол и людей перспективна для всех представлений подобного рода.

Вот герой вторгается в эту кукольную, механическую и как бы доживаемую жизнь, инвестируя в нее свой талант, замыслы, страсти, всю свою витальность, его приход в ту или иную ячейку оборачивается крупным планом (выдвижение вперед) и преобразованием кукол в людей. Точнее, становится ясно, что перед нами люди, хотя все же нечто кукольное в них остается. Степень преображения и его результат должны меняться от спектакля к спектаклю; в общем виде можно выделить несколько схем.

Герой с энтузиазмом включается в жизнь, принимает близко к сердцу участь портного, учительницы, пытается вернуть влюбленных на тропу любви… Куклы одна за другой становятся людьми, но где-то в переломной точке процесс затормаживается, и незаметно, исподволь начинается обратное окукливание. В конце концов одной из кукол становится и сам герой.

Герою удается расколдовать заколдованный лес времени, запустить «большую историю», в которую включаются все жизнеспособные побеги за исключением «засохших ветвей» – те на наших глазах отпадают сами. Зрители в этом случае становятся свидетелями труда одушевления, который (труд одушевления) и составляет никогда не надоедающую фабулу спектакля.

Кое-что (кого-то) удается вырвать из этого омута. Причем единственным возможным способом – решительным изъятием из среды, поскольку герой обнаруживает, что вместо хроноиндукции здесь повсюду царит лишь взаимная интоксикация, прогрессирующее окукливание жизней, тел и душ. Есть только три сестры, герой с крыльями и уносит их, поскольку остальные уже неспасаемы.

Случай, похожий на первый, но все же несколько иного рода. Сюжет начинается с иллюминации, проходит через передачу эстафеты и движется к замиранию. Герой воспламеняет, темперирует чью-нибудь жизнь, но теряет при этом свой собственный elan vital. Его преемник / преемница в свою очередь успевает вспыхнуть, передать эстафету и затеряться среди болотных огней. Зрители наблюдают слабое, мерцающее свечение, идущее по угасающей, – но оно необязательно должно угаснуть к концу спектакля.

Несомненно, возможны и другие варианты развития событий, в сущности, «городок в табакерке» представляет собой некую версию общей идеи витрификации ячеек замороженного времени, версию более близкую к авантюрному роману, в котором главный герой отчетливо маркирован. Различия значимы прежде всего в отношении к «большой истории» – она ведь действительно амбивалентна. Она может быть рекой Гераклита, так сказать, стремниной, тогда образующиеся болота и в самом деле ассоциируются с мерзостью запустения. Но хроноструктура может быть и системой родников, иногда уходящих под землю, а родник, вдруг разлившийся в реку, неизбежно затем пересыхает и испаряется.

Каждый из нас может оказаться и в той, и в другой роли, но чаще в роли путника, заплутавшего, уставшего, прикованного к безжалостно вмененному прошлому и жаждущего глотка свежего времени. Ему (как и нам) нужен родник, вытекающий из бывшего, но не сбивающий с ног, подобно разлившейся реке, не уносящий, как щепку. Исчерпавшему свое второе, третье, очередное рождение больше всего нужно возрождение – неназойливая, избирательная хроноиндукция, на которую, однако, не способны ни куклы, ни люди, окуклившиеся в коконе повседневного присутствия.