Великая Мечта - Андрей Рубанов

Одно привходящее обстоятельство мешало: после приступа я ощущал сильную слабость, быстро шагать не умел и пару раз прибегнул к нашатырю. Второе привходящее – помогло. Мороз дал слабину, упал до приемлемых минус пятнадцати. И стало все вокруг мягко и почти сладко: и воздух, и хрустящий снег под ногами.

Небо поднялось выше, обрело глубину, проступило сотнями острых звезд, словно рассеялись крупинки сахара, словно уставший Бог решил попить чайку, да не удержал ложку сладости в дрожащих руках, рассыпал, бедолага, по Вселенной. Завздыхал, запереживал, да так и оставил.

Из душного грязного вагона я вышел раздраженный и злой, а к школьному другу приехал обновленным и вдохновленным, с байроническими вибрациями сердца.

Почти уложившись в график, я наконец позвонил в дверь одноклассника.

С той стороны двери, фоном, классически доносились классические шумы классической пьянки: громкие нечленораздельные возгласы, некие победные выкрики, оглушительный женский хохот и звон посуды.

Женский хохот, впрочем, пришелся мне по душе. Я люблю женский пьяный хохот – этакий призывный, раскованный и жизнеутверждающий. Он, как минимум, забавляет. Как максимум – помогает жить.

Мощно отнюхав от склянки нашатыря, я успел заховать снадобье в карман, прежде чем раскрасневшийся друган мой и брат по крови распахнул свои врата и срочно заключил меня в жаркие хмельные объятия.

– Я думал, ты не приедешь!

– Плохо думал. – Сильно дыша носом, я вошел, разулся и решительно двинулся в залу, где в мою сторону, поверх фужеров, бокалов и рюмок, повернулись два десятка ярко-розовых, слегка вспотевших физиономий.

– Добрый вечер!

Ответом был бравый гомон нетрезвых глоток. Какие-то багровые лица сложились в приязненные гримасы. Кто-то что-то мгновенно кому-то налил. Какие-то дамы ненавязчиво оправили слегка задравшиеся лифчики. Какие-то дети требовательно ухватили меня за штанины. Шум, гам, дым коромыслом – все происходило как положено.

– Господа! – провозгласил я. – Позвольте мне, так сказать... В целом... Выразить...

В ушах шумело.

– Бесконечный восторг и обожание...

– Штрафную ему!

Когда в правом кармане есть нашатырь, а в левом – корвалол, чувствуешь себя королем любой вечеринки.

– И поздравить нашего, всеми любимого... А также пожелать...

Что ему пожелать? Что пожелать человеку, у которого все есть?

Или наоборот, ничего нет у него, кроме тесноватой двухкомнатной квартирки в старом трехэтажном доме, где отсутствуют горячая вода и мусоропровод. Но разве это имеет значение?

Ты, обнюхавшийся нашатыря, запутавшийся в долгах шизофреник, вечно куда-то спешащий и ничего не успевающий, что ты намерен пожелать человеку, который никогда никуда не спешил и тем не менее во всем тебя опередил?

Мне поднесли не менее ста пятидесяти граммов. Ухватив фужер за ножку, я понюхал – воняло гадостно – потом заявил, что до дна не пью по техническим причинам, затем изловчился и закончил витиеватый тост, затем пригубил – вкус бухаловки показался мне кошмарным – улыбнулся на публику и кое-как, спиною, раком-боком, отступил в кухню.

– Ты чего? – озабоченно спросил появившийся следом Илья.

– Хуево мне, – честно ответил я. – Извини.

– Ерунда. Бывает.

– Мне через десять минут надо обратно. Домой. Тяжелый день был.

– Понимаю.

– Прости – не поучаствовал в веселье.

– Да и хрен с ним, с весельем... Ты плохо выглядишь.

– Я знаю.

– Это все ваша Москва, – убежденно сказал Илья и деловито прикрыл кухонную дверь, да еще и нажал ладонью, закупорил плотно. Мне показалось, что хмельная орава гостей ему надоела.

Установилась тишина, и мне стало хорошо.

В моем городе, вообще, тихо. Очень. Особенно вечерами.

Здесь, на кухне у друга, пахло свежим хлебом и тушеным мясом. Здесь с черных оконных стекол стекали капли. Здесь в газовых конфорках гудело синее пламя. Здесь торжествовал тот особенный уют, какой не найти в самом комфортабельном пятизвездочном отеле. Здесь к белой стене холодильника были приклеены детские рисунки, наивные разноцветные каракули: пузатые нескладные человечки с ножками-палками; трогательные стрелочки, надписи – «мама», «папа», «Дениска», «Настя» – мне бы одеяло, я б улегся прямо здесь, на полу, и погрузился в благостную дремоту. Все, что я видел вокруг, лечило меня. Вкачивало некие нужные соки.

– Чайку налей, что ли, – попросил я. – Жиденького... Скоро мне бежать. Через двадцать минут – поезд. Вот, обещал сегодня сына в кино сводить. Сам понимаешь, иногда надо и о семье подумать...

– Всегда. Всегда надо о семье думать.

– Знаю. Но проклятая работа отнимает все время.

– Работа – это всего лишь работа. А семья – это семья. В вашей Москве работа – главное. А для меня жизнь начинается только тогда, когда рядом жена и дети... Посиди-ка здесь, я сбегаю, фотографии принесу. Мы неделю как из Шри-Ланки вернулись...

– Молодец ты. В Шри-Ланку прокатился... Старый друг деловито поджал обветренные губы.

– У меня мечта есть. Только не смейся. Я детям семь морей хочу показать. И три океана. Вот, Черное море показал. Каспийское. Балтийское. Средиземное. Эгейское...

– Хорошая мечта. Мне нравится, – сказал я и пошутил: – Есть еще Белое море. И Баренцево...

– Это по твоей части. Ты у нас старый зэк, экстремал. Любитель северных морей.

– В гробу я видел такой экстрим.

– Съешь хоть что-нибудь.

– Прости, не лезет.

– Бледный ты. Неужели нельзя позвонить какому-нибудь другу, чтоб приехал на машине, тебя забрал?

– Своего друга я закопал. Пятнадцать лет назад. Кстати, и ты поучаствовал. Больше друзей у меня нет.

– А я?

– Ты – друг детства. Это немного другое. Я, брат, приезжаю к тебе, сажусь вот на этой кухне вот на эту табуретку, пью вот этот чай, смотрю вот в это окно – и отдыхаю...

– Ну и отдыхай, не езди никуда.

– Я сыну обещал.

– Тогда я вызову тебе такси.

– Не надо. Тут до вокзала десять минут, быстрым шагом.

Илья засмеялся.

– Ты в зеркало на себя глядел? Ты на него способен, на быстрый шаг?

Я тоже засмеялся, и мне стало еще легче. Почти совсем хорошо.

Из кино возвращались почти ночью. Не ночью – тем поздним вечером, который уже практически ночь, и все-таки не ночь, потому что слишком весело и ярко горят окна в домах, слишком шумно несутся по дорогам автомобили. Третий Рим не спешил засыпать, он продолжал торопиться, вращаться, мчаться, действовать, он слишком медленно гасил и сублимировал накопившееся за тяжелый рабочий день возбуждение, он не верил в то, что сегодня вот-вот превратится во вчера.