Икар из Пичугино тож - Юрий Викторович Хилимов

туда, а ты позови Яна, Вадима, короче, всех наших мужиков (остальными мужиками были два пенсионера — Глебов и Пасечник).

Они выбежали из калитки и побежали в разные стороны.

Как каждой отчизне, так и Пичугино тож временами приходилось отражать нашествие своих «рыжих псов» и «орков». Так устроен мир, что к свету всегда слетается много нечисти, и даже если место отмечено особым благословением, это вовсе не означает, что ему сулит сплошная безоблачная жизнь. Пичугинотожцам порой приходилось доказывать свои права на поселок в довольно неприятных историях. По неписаным правилам, часто такое испытание выпадало не самым смелым и отважным, как будто мерой служили те, кто мог дрогнуть. Должно быть, в этом заключался какой-то большой смысл — по нехрабрым определять всеобщую доблесть, потому что героизм сильных, если разобраться, не является уж таким достижением.

Митю нельзя было назвать трусливым человеком, даже напротив, он порой сам лез на рожон и был ершистым, но лишь самые проницательные могли заметить, что вся природа этой задиристости рождена банальным страхом. И если присмотреться внимательнее, то можно было увидеть, что все проявления Митиного бесстрашия преимущественно случались там, где ему по-настоящему ничто не угрожало. Сам он, прекрасно зная, что при малейшей возможности жизнь испытывает его на прочность, как будто ведет с ним не очень добрую игру, всегда старался упредить ее удар. Но она в своей непредсказуемости всякий раз подлавливала его.

Так вышло, что тот инцидент в Пичугино тож спровоцировал Митин страх. Он стал тем «тонко, где рвется» и еще увлек за собой соседей по улице.

Произошло это в начале мая, когда по случаю открытия сезона в первое воскресенье месяца организуется всеобщее застолье. В пичугинотожском календаре этот праздник всегда отмечался с особой энергией. Обновленные зимой (а после суровых зим и отчасти обнуленные) дачи своим видом сигнализировали, что нужно заново браться за дело и облагораживать участки. Но эта весть не омрачала и не превращала усилия в сизифов труд, как при борьбе с травой в разгаре лета. Сейчас она лишь вдохновляла. Погрызенные зайцами молодые фруктовые деревья, вымерзшие кусты лаванды и роз или лопнувшая труба, конечно, могли сильно расстроить, но ненадолго. В мае ни у кого не было никакого желания увязнуть в сожалениях. Впереди ожидало лето, нужно было налаживать дачную жизнь, чтобы это время стало по-настоящему счастливым.

Праздник открытия летнего сезона всегда был стихийным и, в отличие, скажем, от празднования Дня летнего солнцестояния, никогда не имел строгого регламента. Его общий ход, сложившийся за многие годы, заключался в том, что в первое воскресенье мая все дачники обязательно приезжали на свои участки, работали у себя до обеда, а затем начинали пировать. Для этого за бетонку выносились столы, ставились в квадрат и заполнялись привезенными из городских кухонь дачников угощениями. Это походило на настоящий форум или базар — шумный, многоголосый, задорный. После зимы нужно было обменяться новостями и поделиться планами. И так хорошо, что еще никто не надоел, что кто-то еще почти не раздражает, а кому-то, сильно соскучившись, радуешься, как ребенок.

Накануне Митя загорелся идеей сделать капустник. Что сидеть просто так? Наевшись и наговорившись, можно и поиграть. Все привыкли, что порой он брал на себя роль тамады и придумывал что-нибудь эдакое. Отец его всегда клевал за это, дескать, «десакрализация театра», «растрачивание таланта». «Что тебе, театра на работе не хватает?» — ворчал он. А Мите, да, не хватало. Быть вторым не хотелось, ждать не хотелось, хотелось самому все решать, пусть хоть так.

Вот и в этом году он взял на себя инициативу. День выдался солнечный, но немного прохладный. В дачный поселок приехало много народу. Было видно, как на утес то и дело заезжают машины, чтобы полюбоваться видами. Сергей Иванович по этому поводу хмурил брови и ворчал, что эти «любители красот» скоро вытопчут макушку горы и «сделают ее совсем лысой, как мой череп». «Надо с Пасечником шлагбаум поставить», — сказал он в ответ на предложение Геры взимать с чужаков экологический сбор.

Утром Мите пришла идея использовать реквизит в капустнике, но в доме под рукой не было ничего интересного. В таких случаях всегда выручала костюмерная Летнего театра. Ну как костюмерная? Конечно, строго говоря, ее нельзя было так назвать. К эстраде примыкали две пристройки: гримерная, разделенная ширмой на мужскую и женскую половины (откуда сразу был выход на сцену), и собственно костюмерная, похожая на большой чулан, сверху донизу забитый всякой всячиной. Кроме нескольких старых бальных платьев, камзола, треуголки, плаща с капюшоном, фрака и еще нескольких национальных костюмов здесь было кое-что из реквизита. Тут среди бутафорских яблок и груш, фужеров, шпаг, подсвечника, распятия, двух корон и пиратского сундука можно было отыскать что-нибудь интересное. Как у главного режиссера Летнего театра, у Мити был ключ. Это давало заметное преимущество Шестнадцатой улице во время проведения праздников и дней рождения, которым ее жители охотно пользовались.

Летний театр находился в парке, то есть в самом конце дачного поселка. Он идеально вписался в парковый ландшафт, став его неотъемлемой декоративной частью. Ему было здесь просторно, удаленность от дач не создавала для их обитателей неудобств от музыки и звуковых спецэффектов. Мите нравилась здешняя пустынность. Он любил в этих местах гулять и с Соней, и в одиночестве, чтобы подумать о спектакле, который он когда-нибудь поставит в качестве главного режиссера. Эстрада порядочно обветшала, нужно было тормошить правление, чтобы сделать хотя бы небольшой ремонт, но Митя оттягивал этот момент. Ему нравилось такая эстетика. Она напоминала любимый мультфильм Норштейна «Цапля и журавль», декорациями которой стала заброшенная беседка. «Я безнадежный меланхолик, — любил про себя говорить Митя. — Люблю осенние дожди и дряхлеющие усадьбы». Однако он любил не только их. Когда Митя оказывался в крупных городах (особенно за границей), часто он посещал старое кладбище, где уже давно никого не хоронили. Там в надгробиях еще прочитывались старинные истории и слышались элегии, было грустно, но возвышенно. «Ты знаешь, что ты извращенец?» — любила подшучивать над мужем Соня. Митя не спорил. Что спорить, если и впрямь его пристрастие несколько выходило за границы нормального. И театр, который он так любил, — он ведь тоже выходил за известные пределы, а смерть и есть, в сущности, переступание за любую черту, проведенную хоть мелом Хомы Брута, хоть кулисами.

Когда Митя подходил к Летнему театру, заметил каких-то людей на сцене. Двое парней по-хозяйски расхаживали взад и вперед, а двое других крутились около дверей гримерки и костюмерной. Один из них наклонился, пытаясь