Лабиринт - Дмитрий Болотин

что прошла вечность с того момента, как я воткнул нож, и до того, как услышал грохот упавшего на пол первого этажа тела, после которого вновь замолкли все звуки в доме: абсолютное тишина, изредка прерываемая потрескиванием дров в камине.

Я не мог поверить своим глазам, смотря на пустое пространство перед перилами, за которыми открывался вид на главный холл. Неужели я это сделал? Расправился с человеком, который имел опыт боевых действий и сумел посреди Питера достать морфий в течение одного дня? Я медленно подошёл к перилам, чтобы убедиться в том, что Михаил лежит внизу и оцепенел: Михаила внизу не было. Внизу на животе, упирающимся в пол рукоятью ножа, кончик лезвия которого торчал из спины, лежал Лёша.

Бордовое пятно быстро растекалось по задней части его белой футболки из того места, откуда вышло лезвие ножа, а на полу симметрично с ним почти идеальной окружностью распространялась во все стороны чёрная гладкая лужа густой крови, на зеркальной поверхности которой играло отражение пламени в камине, напоминающее мне грани рубинов в тех серьгах, которые я подарил жене, когда мы с ней были здесь в последний раз. Красивые были серьги! Когда я их покупал, то представлял себе счастливую улыбку моей женщины, озарившую её лицо. Я так надеялся, что она будет рада, но моим ожиданиям не удалось сбыться. Единственное, что я увидел тогда, было притянутой улыбкой, сопровождавшейся сухим «спасибо». Когда же она перестала меня любить? На тот момент, видимо, между нами уже было всё кончено, но я упорно пытался этого не замечать, живя иллюзией тех чувств, которые были между нами тогда, когда мы ещё были студентами – иллюзией счастья.

Теперь, стоя посреди коттеджа в густом лесу и смотря на отражение языков пламени в луже растекающейся под Лёшей крови, который до сегодняшнего дня был последним из моих друзей, я будто впервые проснулся от долгого сна – я один. Я всегда был один, начиная с самого детства. С того момента, как осознал, что я не нужен ни отцу, ушедшему из семьи, ни отчиму, ни разу не проявившим хотя бы доли любви ко мне, ни матери, которая была целиком сосредоточена на своей семье, частью которой я по необъяснимым для меня причинам никогда не являлся. Окружающие меня люди были не более, чем теми проносящимися деревьями, мимо которых ехал Сапсан, в кабине которого я сидел в своём сне. Любил ли я кого-нибудь? Бывшую жену? Веру? Леру? Хоть когда-нибудь испытывал чувство истинной любви и привязанности к человеку? Может, я думал, что любил, но на самом деле я настолько некомпетентен в этом вопросе, что даже не могу понять, что такое любовь? Может, задавать себе этот вопрос так же бессмысленно, как спрашивать у дальтоника о том, какой цвет ему больше нравится? Но если я никогда не любил, то испытывал ли я когда-либо противоположное чувство – ненависть к окружающим? Если задуматься, то в тот момент, когда я убивал Игоря, тех двух туристов или Сергея, то я бы не сказал, что испытывал к ним ненависть. Кажется, что в момент убийства я вообще ничего к ним не испытывал, и в голове была абсолютная апатия. Я просто делал то, что считал нужным делать: хладнокровно и безжалостно. Так же, как и минуту назад, я не испытывал ненависти к Михаилу, прячась в спальне. Ощущение того, что я сделал что-то ужасное и непоправимое, приходило позднее, когда я проводил рациональный анализ содеянного и понимал, что поступил несправедливо по отношению к этим людям. Поступил неадекватно содеянным ими поступкам. Да, пожалуй, слово «неадекватно» описывало мои мысли более правильно, нежели «несправедливо». В конце концов, справедливость – слишком субъективное понятие. Поступил ли я неадекватно, зарезав Лёшу, вместо Михаила? Конечно да, но теперь я отчего-то не испытывал чувства того, что сделал нечто плохое. Единственное, что я испытывал – это облегчение от того, что мне теперь ничего не угрожает. Впрочем, газета по-прежнему лежала на столе, и это означало, что Михаил где-то рядом, и мне всё ещё грозит опасность.

Я тихо спустился по лестнице на первый этаж и проверил пульс Лёши – он был мёртв. Вряд ли он умер в тот момент, когда я вонзил в него нож, но по ширине липкой густой лужи под ним, даже если он оставался в сознании после падения, то уже скончался от потери крови. Осмотрев остаток дома, я убедился в том, что в внутри коттеджа Михаила нет. Двери заперты и окна закрыты: даже если кто-то и попытается войти внутрь, то я это услышу. После того как я зашторил все окна внутри коттеджа, меня охватило чувство безопасности, сравнимое с тем, которое я испытывал внутри административного здания на заводе по отношению к прилегающей к нему территории за забором. Снаружи шумел ветер, и тёмное облачное небо давило своей массой на чёрный лес, окружающий всё вокруг. Лишь блеклые фонарики вдоль основных дорожек и пара фонарей около центрального здания базы отдыха немного освещали малую часть территории.

Огонь в камине согревал меня своим теплом, и я сел на диван, чтобы всё обдумать. Неужели движущей силой моих поступков был просто страх? Если вспомнить всё, что предшествовало убийству пятерых человек, то страх – это именно то чувство, которое заставляло меня делать то, что я делаю. Быть может, оттого я и убивал всех этих людей, потому что старался максимально радикальным образом избавиться от источника опасности? Решал проблему так, чтобы она больше не возникала? Я прекрасно запомнил эту фразу и проникся ей, когда однажды мне её сказал мой научный руководитель. Проникся я ей именно потому, что уже давно жил в соответствии с этим высказыванием, только лишь не мог оформить его в конкретные слова. Выходит, что такая жестокость и безжалостность во время критических ситуаций вызвана лишь стремлением полностью исключить возможность повторного появления опасности. Не забота о других, не стремление к восстановлению справедливости, не альтруизм, не героизм и отвага, а лишь страх заставлял меня идти на такие радикальные меры. Я убил брата в гараже не потому, что я его так сильно ненавидел, а лишь потому, что понимал, что, оставь я его в живых, придётся в дальнейшем жить с осознанием того, что он может найти меня, и ситуация повторится вновь. Именно поэтому я не убежал тогда со всеми с завода и остался, чтобы убить Сергея и тех двух сообщников: в противном случае они могли догнать нас и застать врасплох; пришлось бы