Мария в поисках кита - Виктория Платова

Перестанет же она существовать когда-нибудь?

Здравый смысл и твердость духа (мои единственные союзники в этом зазеркалье, рыцари в легких доспехах, любители фиалок и поклонники творчества Жака Бреля) обнимают меня за плечи и шепчут на ухо: да.

«Да» — это все, что мне хочется услышать. Прежде чем поклясться: что бы ни случилось — я ничему не удивлюсь.

Для такой клятвы подошло бы зеркало, в котором отражается настоящая, твердокаменная и несгибаемая миляга Ти, но после женщин-китов в музыкальной шкатулке я испытываю отвращение к зеркалам. Отвращение и неясный страх.

А миляга Ти вполне может отразиться в каком-нибудь из окон, слишком мутных, чтобы увидеть то, что видеть совсем не обязательно. Да-да, окно подойдет — одно из тех, что не затянуты жалюзи.

Все окна затянуты жалюзи, все до единого, и я не помню — было ли так изначально, или…

Нет, так было изначально. И голову ломать нечего.

Сумерки не сгущаются, оставаясь серыми и какими-то ватными, а место так и не пришедшей темноты неожиданно занимает туман. Легкий, похожий на поземку, он стелется по земле, — и ступать по нему неприятно, как было бы неприятно ступать по сброшенной змеиной коже: кто знает, что может выползти из нее в самый последний момент?

Я ни в чем не уверена.

С гребаным Талего вообще нельзя быть ни в чем уверенным. Я не уверена даже в ВПЗР, этом оплоте черноземного цинизма и дешевого бюргерского здравомыслия. И где она запропастилась, кстати, пора бы ей появиться и объяснить мне, что на самом деле происходит.

Туман нарастает слоями.

Еще минуту назад он покрывал мои ботинки едва ли до половины, теперь я уже не вижу их. А между тем, в районе не видимых мной ботинок проистекает весьма бурная жизнь: что-то постоянно ударяется о них, трется и шуршит. Что-то не очень значительное, похожее на песчинки (намек на песчаную бурю был сегодня с утра, но сейчас — не утро). Похожее на мелких и малосимпатичных насекомых; инсектов, так греющих сердце ВПЗР… Откуда здесь взяться такому количеству насекомых?

Все правильно, ниоткуда. Значит — их и нет, — подсказывают мне рыцари в легких доспехах и любители фиалок.

А что, если туман поднимется еще выше? И я лишусь ног, а потом — и всего тела. А потом придет черед головы, но прежде я успею увидеть, как вдали выпрыгивают из тумана киты с женскими головами… Выпрыгивают — и снова скрываются. А может, я уже сейчас иду по спинам китов, и это они трутся об меня и шуршат прорезиненной кожей… Не говори глупостей, Ти! Не говори глупостей!

Конечно, я не вижу никаких китов. И туман перестал прибывать, остановился на уровне щиколоток. К тому же я почти рядом с кафе старухи Майтэ — и это можно считать удачей. Во-первых, жалюзи в нем подняты и из высоких окон льется свет. Приглушенный, неяркий, но достаточный для того, чтобы ему обрадоваться.

И я радуюсь, радуюсь, потому что есть еще и во-вторых: там, внутри, на привычном уже месте, расположилась ВПЗР со своим ноутбуком.

Я врываюсь в кафе, позабыв посмотреть в окно и дать себе клятву: ничему не удивляться, что бы ни случилось, что бы ни произошло. Но этого и не понадобится, по крайней мере — сейчас: кафе выглядит так же, как и утром, когда я покинула его, оставив ВПЗР и Кико в обществе друг друга. Ах да, были еще и кошки!

Теперь их нет.

Это не означает, что их нет в действительности. Просто — они ушли. Вслед за Кико, кошачьим кормильцем, я не хочу думать о кошках! В музыкальном автомате ворочается чуть надтреснутый голос покойного Анри Сальвадора, но о нем я тоже думать не хочу.

— Привет, Ти, — буднично говорит ВПЗР, отрываясь от ноутбука. — Давненько ты не показывалась. Я уже и соскучиться успела. Как прошел день?

— А ваш? — осторожно спрашиваю я.

— Рутина. Галеры. И ни капли вдохновения.

ВПЗР не выглядит удрученной тем, что сегодня, в день, начавшийся ветром, а закончившийся туманом, ее не посетило вдохновение. И вообще… Не выглядит как ВПЗР. Во всяком случае — как та ВПЗР, к которой я привыкла. И поскольку я не успела дать клятву не удивляться, то позволяю себе удивиться. Немного. Самую малость.

Я не могу сказать, что женщина, сидящая за столом, совсем незнакома мне. Знакома, но это — опосредованное знакомство. Как будто я видела ее на экране телевизора, в каком-нибудь ток-шоу, не совсем бросовом, но и не слишком интеллектуальном, и вот-вот должна появиться все объясняющая надпись, что-то вроде «NN, писатель». Как будто я видела ее в журнале, совсем не бросовом, с серьезной аналитикой в начале и никогда ранее не издававшимся на русском рассказом Борхеса в конце. Интервьюеры в таких журналах не подсматривают в щель за личной жизнью интервьюируемого, это — принципиальная позиция издания; не расспрашивают о мужьях, детях, любовниках, отношению к однополым бракам и рецепте омолаживающего крема из авокадо и семенников мыши-полевки. Все подчинено совсем другой цели: высветить личность, небанальную, не вписывающуюся в обычные рамки, нестандартную, непричесанную, незаурядную и еще множество всяких «не», — чтобы в конце интервью можно было сказать: «Да! Да, вот она — глыба. Вот он, матерый человечище». И тут же, даже не захлопнув журнал, метнуться в сеть и загуглить эту незаурядную личность по самые помидоры. И все ее произведения заодно, поскольку речь идет о писателе.

О ком же еще? — ведь женщина, сидящая передо мной, —

ПИСАТЕЛЬ.

Именно — писатель, а не какая-нибудь писательница (пейсательница, беллетристочка средней руки). При этом она похожа на актрису, и не просто абстрактную актрису, — вполне конкретную. Ханну Шигуллу, лишь слегка постаревшую со времен «Замужества Марии Браун». Слегка — но не настолько, чтобы перейти в разряд женщин, которыми не интересуются мужчины. Интересуются, еще как! У Ханны-писателя роскошные рыжие волосы (свои, а не крашеные), большеротое лицо с хорошо очерченными скулами и сияющие глаза. Да и большой рот совсем не портит ее, нисколько не портит — такой он выразительный, такой нежный.

Была ли настоящая Ханна (актриса, а не писатель) рыжеволосой?

Я не помню.

Но рыжие волосы — ослепительны. И сама Ханна-писатель — ослепительна, по-другому не скажешь. Влюбиться в ее большой рот, в сияющие глаза — пара пустяков, я и сама готова это сделать. Я готова бросать в пасть музыкального автомата по евро каждые пять минут, лишь бы звучали песни, которые нравятся Ханне. Я готова… ну да, я готова сесть напротив нее и смотреть, смотреть, смотреть — как она закуривает сигарету, как гладит большим и указательным пальцами мочку уха; как она быстро, мельком улыбается — и тогда становятся видны морщинки у глаз: бесстрашные, подкупающе честные. Ханна-писатель — единственная женщина в мире, которая не боится и не стесняется морщин. Ничто не может навредить Ханне, все идет только в плюс. Если бы она захотела — легко бы стала героиней романа. Из тех героинь, что всегда ускользают, — из постели и из жизни. Забыв на шатком столике в прихожей лайковые перчатки, но не забыв при этом сердце мужчины, с которым провела ночь. Сердце юноши, да… так будет вернее. В романе, где она легко могла бы стать героиней, Ханна — самая старшая, старше — только ее собственные воспоминания, которыми она никогда и ни за что не поделится. Ни с кем. С юношей из покинутой в торопливых утренних сумерках постели — прежде всего. Главной героине Ханне отведена лишь одна глава, обрывающаяся на лайковых перчатках в прихожей, — самая первая. При желании ее можно назвать прологом. Остальная книга, все пятьсот или даже семьсот страниц, посвящены поискам Ханны, как правило, безуспешным. Юноша ищет Ханну везде — в поездах, самолетах, такси, гостиничных номерах, квартирах друзей, домах недругов; он ищет послания от нее, оставленные на табличках «Do not disturb», на салфетках в кофейнях, на вымороженных трамвайных стеклах… Впрочем, там, где гипотетически может оказаться Ханна, морозы случаются редко — разве что туманы и дожди. И их наличие лишь усложняет и без того непростую ситуацию: в тумане, в пелене дождя так легко принять за Ханну кого-то еще. Окликнуть, коснуться плеча рукой, а потом долго извиняться, объясняя: это ошибка. Еще бы, по сравнению с Ханной все женщины — ошибка. В тумане, в пелене дождя есть опасность столкнуться с другими — теми, кто тоже всю жизнь ищет Ханну. Они не воспринимаются как соперники, скорее — как товарищи по несчастью. С ними можно выпить кофе в кофейне, тайком друг от друга разглядывая салфетки: вдруг обнаружится послание от Ханны?