Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

— Осмелюсь заметить, — сказал опять Шпуль, — что все это будет действие на интеллигентные слои… а масса останется в стороне. Коренное население уйдет из-под влияния.

— Отчего же?.. Нет! Мы думаем и о коренном населении… Но на них нельзя действовать пропагандой. Со стороны религиозной — это фанатики. Со стороны логичной — это олухи. Это вьючный рабочий скот, которого мы надеемся победить при помощи водки и медленным, но систематическим разорением… Теперь уничтожение крепостного права открывает нам широкие и глубокие перспективы… Громадная масса лесов пройдет через наши руки. Хлебная торговля также очутится в наших руках, как очутилась она на юге… Мы действуем медленно, но неотразимо… Внутреннюю и экономическую жизнь мы свяжем ябедой… Вы понимаете, что никто, кроме нас, не способен входить во все тонкости казуистики и быть настоящими крючкотворами… Новый судебный устав открывает нам и здесь далекие перспективы… Мы войдем в суды, в торговлю, в семью… У нас очень широкие планы и надежды, и мы должны благодарить Иегову и просить его научить и укрепить нас… Да возвратит он верному Его Израилю прежнее могущество! — Он немного помолчал и опять начал тихим голосом: — Положение наше представляется нам таким… и вы это, пожалуйста, передайте нашим берлинским братьям… (конечно, здесь, может быть, примешивается мой субъективный взгляд, но я крепко верю в него). Мне кажется, помимо национальной борьбы, весь мир делится на две партии, на два лагеря: на благословенный народ Израиля, к которому примыкают все зажиточные, поднятые Господом, все так называемые буржуа, и затем — другой лагерь — это голодный, рабочий пролетариат. Это все те, которые еще во дни древнего Египта утесняли Израиль, и теперь они смирены Господом. Они склонили гордую выю и находятся у него в рабстве. Израиль уже тайно стоит на вершине могущества, но настанут дни славы Иеговы и Его великая сила откроется въяве. Израиль встанет открыто во главе всего мира и подавит пятой своей змея.

Он помолчал немного и потом быстро сказал:

— Конечно! Это, может быть, только моя фантазия. Но помните, что, в сущности, налицо только два лагеря: евреи и рабочие… Буржуа не устоят между ними как между двух огней. Они будут задавлены с двух сторон, и когда тощие кравы пожрут сытых, тогда разольется безграничное могущество Израиля и будут воочию господа и наемники… Это верно! Это истина!

LXXXIX

На этих словах я прервал мое постыдное подслушивание. Все было сказано в них. Израиль обрисовался вполне. То, что было или недосказано в словах Геси, что умолчала моя дорогая Лия, — все сделалось ясно. Только странно! Как верно Нерокомский угадал положение дела!..

Я на цыпочках тихонько вышел из комнаты, прошел коридор, вышел на лестницу и спустился вниз.

Швейцар спал на кресле, я разбудил его, и он, сонный, пошатываясь, подал мне китель.

Я вышел на ночной свежий воздух, и трезвый склад мысли освежился.

Ко мне подъехал извозчик, и я, не торгуясь, сел и велел везти себя в Большую Морскую.

Каким образом удалось мне попасть на эту жидовскую интимную беседу — я долго не мог понять: конечно, на всякого мудреца находится довольно простоты и на старуху бывает проруха… Но проруха здесь, очевидно, была очень крупная.

Стороной, через Нерокомского, который не разрывал своих связей с еврейской партией, я узнал, что вечер, на который я попал случайно, был вечер для приехавшего заграничного агента господина Шпуля. Какой собственно был предмет этой беседы, этой самой сущности дела, я не мог узнать, но на нее был также приглашен пятый собеседник, один мелкий комиссариатский чиновник из жидовствующих. Вот я и фигурировал в качестве этого военного чиновника. Швейцару было сказано: впусти четырех человек — трех штатских и одного военного и у всех спроси марки при входе, он впустил и меня и также спросил у меня марку, которой у меня, разумеется, не было.

Помнится, в эту ночь я также не мог уснуть. Мысль, что предстоит ей — Лии, какую комиссию дадут ей? Куда ее пошлют? — не давала мне уснуть. Я решился завтра в десять часов идти к ней и предупредить ее. Я написал даже записку, в которой просил и молил ее позволить мне быть ее защитником. Я молил ее обращаться ко мне за помощью всякий раз, когда эта помощь будет нужна, и теперь не отказать и уведомить, куда ее повезут. Я готов, писал я, идти за ней хотя на край света Божьего. За границей, я думаю, за ней будут менее следить… Я просил и заклинал ее дать мне возможность увидеть ее еще раз, в последний раз в моей жизни.

Успокоенный на этом, я невольно заснул, когда уже совсем рассвело, и проснулся в 11 часов. В ужасе, я наскоро сделал свой туалет и поскакал на Английский проспект. Дворника я не застал дома. Помню, подручный сказал мне, что он вытребован в участок и что вернется не раньше, как через час.

Проклиная судьбу и все еврейство, готовый заплакать, я пробродил около часа и снова вернулся. Дворник вернулся из участка. Он торжественно объявил мне:

— А они уехали!

— Как! Куда?

— А на железну дорогу… На Варшавску машину… Сегодня поднялись это часу в седьмом, и оба уехали, и Михей Якимыч, и барышня.

Я чувствовал, что в глазах у меня зеленело.

— Куда же они?.. Куда уехали?.. Говори же… Че-ерт! И я дрожащей рукой сунул ему пятирублевку.

— А это нам неизвестно… Покорнише благодарю!.. — И он сунул пятирублевку в карман. — Это нам доподлинно неизвестно… Разве тепереча этаки господа, да при ихних делах, будут это с нами рассуждать… Ни! Ни в жисть.

Я машинально, в отчаянии повернулся и пошел. Но куда я шел? Я сам не знал.

Ехать?.. Но куда же ехать?! В Берлин, в Вену, в Париж, в Лондон?..

Планы роились, кипели в отуманенной голове один нелепее и бестолковее, подлее другого… Я даже мечтал поступить в агенты тайной полиции и в качестве агента уехать за границу. У них, должны быть, думал я, везде лазейки. Им все известно. И куда уехал Моисей Хавров и куда увез мою бедную белую Лию?

Или, мечтал я, идти к Бергенблату, открыться ему во всем и умолять его, умолять на коленях соединить нас. «Я буду, — говорил я в мечтах, — ваш верный союзник. Я проникнусь еврейскими стремлениями, буду работать, как добрый работник». Но тут же видел всю невозможность и гадость этой мечты.